Сумерки сгущались, голоса за соседними столиками становились все громче.
Майкл увидел, как Андерхилл заказал еще одну выпивку все у того же официанта, вновь взяв его за руку и сказав юноше нечто такое, что заставило его улыбаться. Пул достал ручку и написал на салфетке: “Не вы ли знаменитый рассказчик из Озон-парка? Я за последним столиком справа от вас”.
Поймав за рукав официанта. Пул попросил его передать записку.
Юноша нахмурился, видимо, по-своему истолковав намерения Майкла, повернулся и направился к соседнему столику. Официант положил сложенную вдвое салфетку у локтя Андерхилла. Тот вопросительно взглянул на него, оторвавшись от Раймонда Чандлера.
Пул видел, как, положив книгу на стол, Тим развернул салфетку. Несколько секунд на лице Андерхилла невозможно было прочесть ничего, кроме предельной сосредоточенности. Он был весь внимание, даже на книге он не концентрировался так, как на двух строчках записки Майкла. Наконец он нахмурился с видом человека, пытающегося решить сложную проблему. Андерхилл удержался и не взглянул на столик, указанный в записке, пока не вникнул окончательно в ее содержание. Но, наконец, он посмотрел вправо и быстро отыскал глазами Пула.
Андерхилл повернулся на стуле и лицо его расплылось в улыбке.
– Леди Майкл, – сказал он. – Ты и представить себе не можешь, какое это счастье увидеть тебя вновь. На секунду я подумал, что пришла беда.
Когда Майкл услышал эти слова, рогатый монстр навсегда испарился для него из тела Андерхилла. Тим был неповинен в убийствах Коко, как любой человек, который живет в постоянном страхе стать следующей жертвой.
Майкл вскочил с места и кинулся мимо разделявших их столиков обнять старого друга.
22
Виктор Спитални
1
Примерно часов за десять до того, как доктор Майкл Пул встретился с Тимом Андерхиллом на террасе с видом на реку позади отеля “Восточный”, Тино Пумо проснулся в собственной постели с чувством раздражения и неуверенности в себе. Сегодня ему предстояло за один день успеть сделать больше, чем любой нормальный человек стал бы даже намечать. Надо было встретится с Молли Уитт и Ловери Хэпгудом – его архитекторами, с Давидом Диксоном, его адвокатом с которым Пумо надеялся вместе изобрести какой-нибудь способ добиться натурализации Винха. К тому же сразу же после ленча им с Диксоном предстояло отправиться в банк на переговоры по поводу займа, который позволил бы покрыть оставшиеся расходы на строительство. Инспектор из Министерства здравоохранения сообщил Тино, что собирается сегодня “сделать небольшую вылазку”, чтобы проверить, доведено ли наконец количество насекомых “до сколько-нибудь приемлемого уровня”. Инспектор был ветераном и изъяснялся обычно на некоей смеси военного жаргона, языка молодых бизнесменов и сленга десятилетней давности, что звучало, как правило, либо совершенно абсурдно, либо угрожающе. После всех этих встреч, каждая из которых будет либо неприятной, либо бессмысленной, либо слишком дорого ему обойдется, надо было еще поехать в Чайна-таун к своему постоянному поставщику оборудования и выбрать замену множеству кастрюлек, сковородок и приборов, которые умудрились каким-то загадочным образом испариться во время ремонта. Казалось, только самые большие котлы остались на своих местах.
“Сайгон” планировали открыть недели через три, а успеют это сделать или нет, во многом зависело от банкиров. Пройдет еще несколько недель, прежде чем ресторан, даже работая на полную мощность, начнет приносить прибыль. Для Пумо “Сайгон” был домом, женой и ребенком одновременно, для банкиров же – всего лишь сомнительной эффективности машинкой, превращающей пищу в деньги. Все это вместе делало Пумо беспокойным, нервным, раздражительным, но больше всего способствовал нарастанию этого чувства неуверенности вид Мэгги Ла, которая сейчас спала, раскинувшись на половине его кровати.
Пумо ничего не мог с собой поделать. Он жалел об этом, он знал, что очень скоро настанет в его жизни такой момент, когда он возненавидит себя за это, но его раздражало, как она лежит, раскинувшись на его кровати, как будто это – ее собственность. Пумо не мог разделить свою жизнь на две половины и отдать одну Мэгги. Беготня последних дней довела его до такого состояния, что в одиннадцать часов глаза Тино начинали слипаться сами собой. Когда он просыпался, Мэгги была здесь. Когда он завтракал на скорую руку, Мэгги была здесь, когда он просматривал документы, подсчитывал баланс, даже когда просто читал газету – Мэгги все время была здесь. Он впустил Мэгги во многие сферы своей жизни, так что теперь она решила, что может войти во все. Мэгги возомнила, что должна присутствовать и в офисе архитектора, и в конторе адвоката, и на складе поставщика. Девушка восприняла временные явления за изменения на всю оставшуюся жизнь и успела, казалось, совсем забыть, что они – два разных человека. И она воспринимала как должное, что может лежать каждую ночь поперек его кровати. Она посоветовала Молли Уитт внести кое-какие изменения в отделку пола (Молли, правда, согласилась со всем, что предложила Мэгги, но все равно это было слишком). Она посмела заявить Пумо, что его старое меню никуда не годится и составила свой, совершенно бездарный макет, причем явно была уверена в том, что Пумо примет его. Людям
Пумо ни на секунду не забывал, что любит Мэгги, но ему больше не требовалась нянька, а девушка убаюкала его до такой степени, что Тино практически забыл, каким он бывает в нормальном состоянии. Она и себя убаюкала настолько, что совершенно потеряла ощущение времени.
Вот и сегодня Пумо придется взять Мэгги с собой. Дэвид Диксон, который был очень хорошим адвокатом, что не помешало ему оставаться великовозрастным ребенком, который думает только о деньгах, сексе, спорте и своих любимых антикварных машинах, будет благодушно терпеть ее присутствие, время от времени бросая на Тино понимающие взгляды. А если на нее взглянет банкир, он решит, что Пумо просто не в своем уме, и не видать ему займа, как собственных ушей. Арнольд Леунг, старый китаец-поставщик, будет бросать на Мэгги полные отчаяния взгляды и заводить с ней разговоры о том, как губит она свою жизнь, живя с этим “стариком иностранцем”.
Мэгги открыла глаза. Она поглядела на пустую подушку Пумо, затем повернула голову и смерила его оценивающим взглядом. Она даже просыпалась не как все нормальные люди. Белки ее глаз блестели, лицо было абсолютно гладким. И даже пухлые губки выглядели свежими.
– Понимаю, – сказала она со вздохом.
– Да?
– Не обидишься, если я не пойду с тобой сегодня? Мне надо на Сто двадцать пятую улицу повидаться с Генералом. Я стала забывать о своих обязанностях. А старику бывает так одиноко.
– О!
– К тому же ты выглядишь сегодня старым ворчуном.
– Я... не... ворчун, – ответил Пумо.
Мэгги удостоила его еще одним оценивающим взглядом и села на постели. В полумраке кожа ее казалась совсем темной.
– У него неприятности в последнее время.
Мэгги спрыгнула с постели и быстро пробежала в ванную. На секунду постель показалась Пумо ужасающе пустой. Раздался плеск воды. Пумо представил себе, как Мэгги остервенело трет щеткой зубы, вытирает блюдечко для бритья, поправляет полотенца.
– Так ты не обидишься? – крикнула она со ртом, полным зубной пастой, – а, Тино?
– Не обижусь, – Пумо специально произнес это так тихо, что едва можно было расслышать.
Мэгги вышла из ванной и в третий раз за это утро внимательно посмотрела на Пумо.
– О, Тино, – сказала она, затем подошла к гардеробу и начала одеваться.
– Мне надо немного побыть одному.
– Нет необходимости говорить мне об этом. Так мне что, не приходить сегодня ночевать?
– Делай что хочешь.
– Что ж, я сделаю то, что захочу, – пообещала Мэгги, облачаясь в бесформенное шерстяное платье, которое было на ней, когда Пумо привез ее от Генерала.
За все время, пока они не спустились бок о бок по лестнице и не вышли на Гранд-стрит, Мэгги и Пумо не сказали друг другу почти ни слова. Они стояли теперь на холодном ветру, оба в зимних пальто, и смотрели,
