— Отец с матерью? — опять задумалась Евдокия. Как будто пыталась сообразить, что это такое — «отец», «мать»… — Ну, они меня и не отпускали. Их ведь нет! — добавила она с непонятным облегчением.
— Как это — «нет»? — насторожился Плешка. — Ты что, матушка моя, кикимора, из болота вылезла, если у тебя отца с матерью нет?
— У кикимор бывают родители, — подал голос обычно молчаливый солдат со сломанным носом. Севастьян знал его как человека очень задумчивого, грустного, всегда склонного видеть в происходящем дурное или достойное сожаления.
— Ну, тебе видней, — отмахнулся Плешка.
Прочие засмеялись, только парень со сломанным носом чуть сдвинул брови, как бы размышляя — не обидеться ли ему на подобный намек. Но больно уж хорошее у всех было сегодня настроение. Решил — не обижаться и тоже растянул губы в улыбке.
— Нет, мои родители… Они умерли, — сказала Евдокия, как будто что-то с трудом припоминая. — Их убили… какие-то люди. Они проходили через нашу деревню и убили их. Вот! — Она вскинула глаза и улыбнулась победно. — Я вспомнила! — воскликнула она.
«Девочка немного повредилась в уме, — подумал Севастьян. — Что ж, такое случается… После перенесенных испытаний трудно сохранить рассудок. А у женщины ум слабенький, чуть что — и повреждается. Такими уж они устроены. Их беречь надо, а не пускать бродить в одиночку по лесам, где полно солдат и мародеров».
Вслух же он произнес:
— Меня зовут Севастьян Глебов, а это…
— Солдаты славной армии царя Иоанна! — радостно подхватила девочка, явно гордясь тем, что запомнила.
— Именно. Оставайся ты с нами, не то пропадешь одна. Не бойся, — добавил Севастьян и внимательно оглядел своих людей, одного за другим, — тебя не тронут, не обидят.
— А я и не боюсь, — заверила Евдокия. Она тотчас свернулась клубочком, как кошка, под боком у Севастьяна, и в тот же миг послышалось ее ровное тихое дыхание. Девочка заснула — беспечно и спокойно, как будто находилась на печи в доме своей матери.
Севастьян покачал головой. И тут наткнулся на пристальный взор своего оруженосца.
— Что? — негромко спросил Иону Севастьян. — Что ты так смотришь?
— Не боится она нас, как же… — проворчал Иона. — Как бы нам не пришлось ее бояться.
— Ты о чем? — не понял Севастьян и нахмурился.
— О том. Что-то с ней не так.
— Тебе тоже показалось?
Иона кивнул.
— Уж поверь мне, Севастьянушко, я навидался разных нелюдей. Когда мы с покойным Неделькой скоморошничали — мир его праху! — что только не попадалось нам на пути. И злые люди, и духи, и демоны, и лешаки всякие… Но и хорошего, правда, встречали мы с ним немало. Что было, то было.
— Не жалеешь о том, что эти времена для тебя кончились? — спросил Севастьян, прищурившись.
Иона махнул рукой.
— Что было, то прошло. Я теперь с тобой, и очень этому рад, поверь ты мне. Но вот девчонка эта странная. Беда с ней какая-то приключилась.
— Когда идет война, беда случается сплошь и рядом, — возразил Севастьян. — Ничего в этом странного нет. Люди — не цветы, если их помять, они выпрямляются.
— Женщины — те как раз больше на цветы похожи, — вздохнул Иона. — От одного неправильного вздоха в их сторону вянут… Нет, я о другом, милый ты мой господин. Как бы эта Евдокиина беда на весь наш отряд не перекинулась.
Глава седьмая. Похищение
Соледад Милагроса обладала, с точки зрения Ди, только одним недостатком: она любила выпить. Однако и в этом состоянии она могла видеть странные вещи и всегда находила для своих видений яркие, сочные выражения.
— Я знала одну настоящую ведьму, — рассказывала она своему патрону, потягивая пиво кружку за кружкой.
Ди слушал внимательно, вынужденный мириться с пьянством своей помощницы. Без Соледад он почти ничего не мог сделать с кристаллом. Видения ускользали от него, и он грыз себе локти от досады. С другой стороны, владея «стеганографией», он успевал записывать все, что излетало из синюшных уст Милагросы и впоследствии проводил немало часов над этими записями, систематизируя и анализируя их.
— Люди думают, что я ведьма, потому что я похожа на ведьму, — продолжала Соледад. — В странах, где большинство светлоглазы, дурным считается черный глаз; а на Востоке все наоборот — там опасаются светлого глаза. Непривычное пугает, а привычное успокаивает. Поэтому на меня оборачиваются, а настоящую ведьму не видят.
— Она здесь, в Трамерсайде? — удивился Ди. — Ты знаешь ее?
— Может быть, — загадочно ответила Соледад, — может быть, и в Трамерсайде. Она может оказаться где угодно. Слушай. Эта женщина, как все, и никак не выделяется среди остальных. Она не слишком красива, совсем не богата. Но она многое может… Как-то раз я знала одного молодого человека, который потерял то, чем гордятся мужчины.
— Боже! — Ди откровенно ужаснулся. Рассказ Соледад был и отвратителен, и вместе с тем завораживал.
Она. усмехнулась.
— Человек и без этого не перестает быть человеком — как не превращается он в животное, утратив руку или ногу; однако по этой части своего тела юноша особенно печалился и потому начал разыскивать ведьму, которая бы ему помогла. Он долго обращался к разного рода странным женщинам, но ни одна из них не была в состоянии вернуть ему утраченное. Одни смеялись над ним, другие сочувствовали ему, но все они были обыкновенными женщинами и потому оставались бессильны.
Наконец ему показали на некую особу, которая ничем не выделялась среди прочих, и назвали ее ведьмой. В отчаянии он обратился к ней и предложил ей довольно крупную сумму.
Ведьма согласилась и отвела его в лес, где росло одно дерево. Там, в дупле, ближе к вершине, находилось гнездо — наподобие птичьего, — и оно было полно того, о чем мы с тобой говорим… от самых разных людей. Были там и большие, и поменьше, и потолще…
— Я понял, — Ди поморщился. — Чем же закончилось дело? Получил он желаемое?
— Он так разволновался, что схватил первый попавшийся, довольно крупный, и, показав его ведьме, спросил, может ли взять себе этот. Но та, стоя внизу, крикнула, чтобы искал свой, ибо этот принадлежит приходскому священнику…
И Милагроса засмеялась.
Ди смотрел на нее с грустью и досадой. Эта женщина, несомненно, обладавшая очень большим талантом, была тем не менее вульгарна и не отличалась склонностью к серьезному, глубокому занятию наукой. Но она была нужна Джону Ди, поскольку превратилась в его «глаза» во время опытов. И потому ему приходилось терпеть ее пьянство и скабрезности.
Хорошо еще, что она не мужчина, думал он иногда, не то пришлось бы выискивать такого помощника по всем публичным домам Лондона. И в пивные она почти не ходит.
Работала она неохотно. Ей было неинтересно. Ничего нового или такого, что поразило бы ее, Милагроса не видела в глубинах темного кристалла. Духи, которые ей являлись, невзлюбили ее и часто пытались над ней зло подшучивать, причем Милагроса не оставалась в долгу и отвечала им тем же.
Джону Ди, сидящему рядом с восковыми табличками и палочкой, приходилось записывать перебранки
