Не стало женщины, чья любовь покровом укрывала и царя с его безумными вспышками гнева, и всю землю, над которой Иоанн Васильевич был поставлен монархом коронованным. И тотчас закопошились по всем углам Кремля таившиеся дотоле змеи.
Нет, не люди под «змеями» разумеются, но людские страсти, бесовские наваждения, живущие в людской груди. Братья Анастасии, Захарьины, ненавидели Адашева и Сильвестра. Сильвестр хоть и находился в отдаленном монастыре, но и оттуда доходили до Москвы слухи о его благочестии, о его молитвенности, о том, как любят и почитают опального протопопа окрестные люди и местные монахи. Как такое стерпеть?
Царь предавался яростному отчаянию. Царица стыла в гробнице, а Иван Васильевич раскалялся и распалялся все больше и больше, так что уже и самые слезы начинали закипать на его щеках. Горе растерзало его. И все кругом, больше в угоду государю, проливали горючие слезы. И вот под личиной усердия, посреди этих слез, начали появляться первые признаки гнусной клеветы.
Некоторым людям (таких, честно признать, большинство) просто необходимо везде отыскивать виноватых.
Иначе не избыть им горя лютого, даже если никто в этом горе не был виноват, кроме Господа Бога, — а уж Господь Бог лучше знает, когда Ему призвать к Себе невинную душу кроткой царицы.
Интриганы быстро воспользовались ситуацией. Ах! Что открылось им! Какое неслыханное злодейство! Неспроста случилась безвременная кончина Анастасии Романовны… Есть у нее виновники.
— Государь! — шептали Иоанну в оба уха. — Ах, государь! Ты в отчаянии, Россия оплакивает супругу твою, а два изверга торжествуют! Добродетельную царицу извели Сильвестр и Адашев, ее враги и тайные чародеи… Ибо чем, как не чародейством, объяснить, что они так долго владели твоим умом?
Государь знал, что Анастасия не любила ни Сильвестра, ни Адашева. Те также не слишком нежную приязнь к ней испытывали, хотя и почитали как законную супругу своего повелителя. Сильвестр в отчаянии умолял государя позволить ему оправдаться, но какое там!..
— Он — как василиск, ядовит и коварен, — говорили царю, — одним взором вновь тебя очарует, батюшка, и произведет мятеж в народе… Народ ведь им околдован вполне и любит его, не ведая, какому злодею отдает свое сердце…
Беда надвигалась на страну, а между тем русские войска должны были взять Феллин и отодвинуть латинников подальше от границ Московии.
Над командующим Адашевым нависла страшная угроза.
Курбский знал об этом и спешил. Война должна была решиться вот-вот — и вместе с тем решалась и судьба этого князя: возвращаться ли ему на Москву к царю Ивану или же отправляться к Сигизмунду, который, несомненно, оценит приезд столь выдающегося полководца… Западные рыцари умеют любить хорошего противника и понимают причины, которые вынудили того или иного знатного человека переменить покровителя…
И сотой доли этого не знали Никифор с Севастьяном, когда стояли ночью, под луной и звездами у стен обреченного Феллина и разговаривали; только смутное чувство тревоги терзало их молодые сердца.
— Вижу я, — сказал вдруг Севастьян, поддавшись ощущению родства с этим человеком, брошенным, как и он, в котел войны, — что случилась у тебя, Никифор, какая-то большая беда, о которой ты не хочешь говорить. Откройся мне. Может быть, завтра мы оба погибнем. Но в любом случае, клянусь, я не воспользуюсь против тебя тем, что услышу.
— Ладно, — отозвался Никифор, понурив голову. — Я вспомнил об этом, когда увидел твоих солдат. Они вернули меня в нехорошие дни моей жизни…
Я родом из здешних мест, жил на западе, хоть и подданный русского царя. У меня было небольшое поместье, где хозяйничали мы с отцом. Как ты понимаешь, я незнатного рода — с тобой не сравнить. И богатства у меня куда меньше.
— А откуда ты знаешь, что я знатен и богат? — удивился Севастьян. — Мне-то кажется, последний месяц я выгляжу как последний оборванец. Даже говорить начал, как они…
— Я видел, как ты держишься в седле, — сказал Никифор. — У тебя с детства были лошади. И не для работы, для выездки. Нет, брат, такая осанка приобретается не за один год. Чтобы так себя вести, человек должен родиться свободным и знатным, уверенным в себе. А знаешь, что самое главное?
— Что? — удивился Севастьян. Он никогда не задумывался над такими вещами. Конечно, при встрече с незнакомым человеком он разглядывал его, пытался понять, с кем свела его судьба, — но определить, кто он родом, как его воспитывали… Нет, этим он обычно не занимался.
— Самое главное — это мелочи, — объяснил Никифор. — Одежда может изорваться в дороге, после сражения, но пряжки, ремни, шитье — это остается. У тебя богатые пряжки. У тебя кольцо. Перчатки из хорошей кожи. Понимаешь?
Севастьян кивнул.
— Я — другое дело, — продолжал Никифор горько. — Но и я знал, что такое счастье. У меня была невеста, очень красивая девушка, ласковая и заботливая. Она происходила из эстов и была простой крестьянкой, но мне до этого и дела не было. Она перешла в святую православную веру и готова была обвенчаться со мной. А потом пришел вор и украл мое счастье.
— Как это случилось? — тихо спросил Севастьян и взял Никифора за руку. — Я тоже пережил горе, поверь. Я пойму все, что ты скажешь. Каждое слово.
— На их дом напали разбойники. Такое иногда случается. В тех лесах хозяйничала одна банда… Они редко выходили к человечьему жилью, больше промышляли нападениями на путников. Однажды даже ограбили епископа, который ехал в один монастырь. Латинского епископа, — добавил Никифор, чтобы Севастьян не ужасался.
Но его собеседник все равно огорчился.
— Почему же этих людей не поймали?
— Их поймали, — сказал Никифор горько. — Но моей невесты это не вернуло. Им вырвали ноздри, их били кнутом и отправили на каторгу…
— Они похожи на тех, кто пришел со мной, — сказал Севастьян. — Понимаю.
— Да.
Никифор помолчал и добавил:
— Я знаю имя того, кто поджег дом… Его звали Артемий Плешка. Если я когда-нибудь встречу этого человека — а Господь пошлет мне эту встречу! — я порву его на куски голыми руками…
Севастьян прикусил губу, но ничего не сказал.
У костра Евдокии не оказалось. Только вода стояла в котелке. И, что странно, гладкая поверхность воды чуть покачивалась, дробя отражение луны, — так будто кто-то только что касался котелка — прежде чем убежать…
За час до рассвета, когда луна как-то незаметно скрылась за горизонтом, — точно девица, удаляющаяся из хоровода веселых подруг, чтобы поразмышлять о чем-нибудь своем в уединении, — к Севастьяну прибежал один из солдат Никифора.
— Пора! — выдохнул он.
Татары уже хозяйничали возле телеги. Севастьян склонился над Никифором — тот все-таки заснул, — и слегка потряс его за плечо.
— Штурм! — объявил Севастьян коротко. — Вставай.
Никифор долго, протяжно простонал и махнул рукой, сбрасывая руку Севастьяна, но тот был настойчив.
— Просыпайся, Никифор! Начинается дело!
Никифор вдруг распахнул глаза, и Севастьян увидел в них прыгающий ужас.
— Что?.. — коротко вскрикнул Никифор. — Что случилось?
— Штурм, — в третий раз сказал Севастьян.
— А… — Никифор вдруг обмяк и успокоился. Хотя в слове «штурм» содержался явный намек на сражение, кровь, смерть… и все же эти вещи представлялись Никифору гораздо более приятными и
