полуподвальном помещении кордегардии толстяку сразу стало холодно. Он непрерывно обтирался платком и покашливал.
Наконец Тенебрикус явно взял верх. Санчес нехотя распорядился, и один из стражников надвинулся на Гвэрлум.
— Идемте, — сказал Тенебрикус, поманив ее пальцем.
Она еще раз оглянулась на мужа и пошла. Флор с Харузиным остались ждать.
Наташа ожидала увидеть мрачные сырые застенки с текущей по желобкам вдоль стен жидкой грязью вперемешку со старой кровью, вырванными волосами и выбитыми зубами. Но в тюрьме было относительно чисто. И начиная со второго этажа — сухо. Кое-где в камерах имелись окна. Тюрьма не была переполнена несчастными, стонущими после пыток; но человек пятнадцать в ней находилось. В окошечко в двери Гвэрлум видела, что иные из них читают или вырезают из дерева.
— Здесь не так уж ужасно, — сказала она, обращаясь к Тенебрикусу. — Там, где я побывала… гхм… по ложному обвинению… там гораздо хуже.
— Ты уверена в том, что обвинение было ложным? — спросил ее Тенебрикус. Его странные глаза вдруг вспыхнули желтоватым светом и тотчас погасли.
— В какой-то мере оно было истинным, — признала Наталья. — Но это строго между нами. Я действительно не хотела убивать того человека. Он мне очень нравился. Просто… если бы я не верила разным ведуньям, никакой беды бы не случилось. А я мечтала ему помочь. Исцелить его, понимаете? Он умер только потому, что я его лечила. Меня обманули!
— Так в чем твоя вина? — спросил Тенебрикус. И тихо засмеялся: — Я просто хочу уточнить.
— Я поспешила… Я доверилась целительнице… Знаете, сударь (она так и не решила для себя, как обращаться к Тенебрикусу, — не по имени же!), я раньше думала, что в идее единения человека с природой нет ничего дурного. Что это — как прививка от всякого зла. Если природное — значит, хорошее. Ну, натуральное. Своя рубашка ближе к телу и так далее. Всякие там народные рецепты…
— Это была твоя ошибка? — спросил Тенебрикус.
— Да. Думаю, да. Почему вы спрашиваете об этом сейчас?
— Пытаюсь оценить, насколько глубоки были твои заблуждения.
— Достаточно глубоки, — вздохнула Наталья. — И я за них неплохо поплатилась.
— Редкий случай действительного исцеления от глупости, — заметил Тенебрикус. — Обычно ее лечат путем сострижения волос, соскабливания кожи с головы и долбления черепа.
— Как это? — ужаснулась Наталья. Перед глазами мелькнуло воспоминание о фантастических картинах Босха «Исцеление от глупости», где были изображены сходные методы лечения.
— Врачи полагают, что глупость гнездится в верхних покровах головы, — пояснил Тенебрикус. — Многие, правда, сомневаются, но немало есть цирюльников, которые не только рвут зубы, но и избавляют от идиотизма. Причем используют одни и те же инструменты.
— И даже их не моют, — вздохнула Наталья. — Однако эта тюрьма действительно выглядит довольно пристойно. Здесь можно жить.
— Нельзя, — сказал Тенебрикус.
Гвэрлум скорчила гримасу, которая должна была означать: «Пострадали бы с мое — не так бы заговорили!».
Но пронять Тенебрикуса ей не удалось.
— Нельзя жить взаперти, — повторил он. — Человек нуждается в Божьем мире, в себе подобных. Ему нужно смотреть и слушать.
— Да? — переспросила Наталья, стараясь, чтобы ее голос звучал достаточно ехидно. — А как же затворники всякие?
— Они погружены в созерцание того, о чем мы с тобой можем только догадываться, — отозвался Тенебрикус. И вздохнул. — Мне доводилось сидеть в тюрьмах. И получше этой, и гораздо похуже. Но везде я страдал от одного и того же: от невозможности видеть вокруг себя свободное пространство.
— Просто у вас клаустрофобия, — заявила Гвэрлум. — А орудия пытки мне покажут?
— Это так необходимо? — Тенебрикус еле заметно улыбнулся.
— Ну… — Гвэрлум подумала немного и ответила вполне искренне: — Мне любопытно. Знаете, я была в Германии, еще школьницей, и там нас водили в музей средневекового мракобесия. Не помню, как он называется. На углу переулка Висельников, кажется. Я думала — нам покажут орудия пыток, а там — сплошная политкорректность, «ах, давайте щадить чувства экскурсантов!» — и все тому подобное. Выставлены только кандалы — такие, что теленка заковать можно, — и всякие орудия поношения: дурацкие колпаки, ошейники, таблички с надписями «Я — пьяница» и все прочее в том же роде.
— Кандалы в тюрьмах инквизиции применяются редко, — задумчиво сказал Тенебрикус и почему-то посмотрел на свои руки. — Разве что когда возникает опасность, что подсудимый попытается лишить себя жизни.
— А что, им так важно именно сжечь человека живьем? — спросила Гвэрлум.
— Им важно уберечь человеческую душу от вечного проклятия — по возможности, — ответил Тенебрикус. — Это не всегда удается. Более того, чаще это не удается. Но самоубийство — худший вид отвержения Бога. Именно поэтому дьявол так часто подталкивает людей совершить именно этот грех.
— Еще одна странность, — сказала Гвэрлум. — Раз уж мы тут наедине, я спрошу… Пока никто не слышит и не может уличить меня в невежестве. Я много раз думала… Вы не сдадите меня в трибунал за еретические мысли? — добавила она лукаво.
— Я не сделаю этого, — торжественно пообещал Тенебрикус, — потому что ты пытаешься разобраться. Ты вовсе не исповедуешь ересь, но отвергаешь ее путем познания.
— Ответ мудреный, но в целом именно так все и есть, — вздохнула Наталья. — Вот объясните мне, коли вы такой ученый человек, магистр Тенебрикус (ура, нужная формулировка найдена! «магистр Тенебрикус» — звучит почтительно и по-средневековому!): какое дело дьяволу до каждого отдельного человека? Дьявол — такой сильный, могучий дух. У него бессмертие, мощь, практическое всеведение. И вот вся эта махина гоняется за несчастным Васей Пупкиным, дабы совратить его и низвергнуть в преисподнюю! Смысл? Для чего слону давить собой блоху?
— Вопрос хороший, — сказал Тенебрикус, противу всех скверных ожиданий не улыбнувшийся и не обнаруживающий намерения уличить Наталью в «плохом знании Писания».
— Дело в том, что человеческая душа дороже всего остального мира. Любая. Даже душа этого бедного русского, которого вы так любите вспоминать. Кстати, кто он такой?
— «Вася Пупкин» у нас говорится вместо «имярек», — объяснила Наталья. — Просто «некий человек». Не слишком важный для истории человечества. Он даже родной мамой не очень любим, поскольку доставил ей немало хлопот и стал причиной многих разочарований.
— Ясно, — сказал Тенебрикус. — Ну так что, хочешь увидеть орудия пытки?
Гвэрлум немного подумала, а потом с удивлением покачала головой.
— Вероятно, мною двигало пустое любопытство, — ответила она. — Я уже сейчас могу сказать, как поведет себя Соледад Милагроса. Я видела похожих на нее женщин. Это называется «Фламенко».
— Что? — удивился Тенебрикус.
— «Фламенко». Испанский танец. Соединил в себе культ смерти и плотской любви, что-то предельно мрачное. Черная изломанная женская фигура на фоне белого бесплодного песка. Эдакий излом — во всем и сразу. Любовь, она же Смерть. Ритмы арабские и вместе с тем германские. Словом, Испания.
— Точнее, — попросил Тенебрикус.
Наталья закатила глаза, и в память медленно вплыло стихотворение Гарсиа Лорки. Вспомнилось как-то все разом: летний лагерь отдыха, девичьи тетрадочки с цветочками по полям, исписанные стихами, самодельными вперемешку с классикой, обычно перевранной. В основном — о любви и смерти.
И это поразительное стихотворение: про перекресток — и куда ни пойдешь, в самое сердце — нож.
— Кажется, я начинаю понимать, — сказал Тенебрикус. — Ты полагаешь, это от климата?
Гвэрлум расхохоталась. Смех ее дико прозвучал в секретной тюрьме инквизиции — вздрогнули даже стражники. Но Тенебрикус оставался серьезным.
— Ты так считаешь? — повторил он.
