гадание. Вложив два гроша в черствую ладонь Киссельгаузена, зрители получали право приблизиться к клетке и заглянуть под платок. Из-под платков доносились самые различные восклицания:
— Вот так грех!
— Ну и ну!
— Создал же Господь!..
— Спасите! Мама!
— Ух ты! Вот гадина!
Иные просто визжали. Беременной Наталье Флор не позволил и близко подходить, хотя она сердилась, топала ногой и даже пыталась заплакать, такое любопытство ее одолело.
— Незачем, — отрезал Флор. — Ступай домой. Пусть тебя Сергий проводит.
Харузин фыркнул.
Совсем Флор Олсуфьич власть над ним забрал! Отсылает беременную женку провожать, а сам, небось, сейчас на заморское диво любоваться будет. Ничего, Харузин еще успеет вернуться и взять свое. Интересно же, что там за гадина прячется.
Спеша с Харузиным к дому, Наталья говорила:
— Тебе не кажется, что Флор становится самодуром?
«Побратим» только усмехался.
— Тебе видней, Гвэрлум. Ты ведь с ним живешь.
— Ты тоже у нас в приживалках ходишь, — огрызнулась Наталья.
— Ну, я… С меня взятки гладки. Я ведь и уйти от вас могу. А ты за него замуж вышла. Сама его распустила, разбаловала…
— Здесь, Сережа, не Питер, здесь мужчину не возможно «разбаловать». Это мужчины здесь женщин балуют, а наше дело — «бабье, рыбье». Сиди да молчи.
— Удивительно, как ты заговорила!
— Иначе повеситься можно, — сказала Гвэрлум. — Да мне еще повезло. Он меня с собой в поездки берет. Вот, в Лондон взять обещал. На премьеру «Гамлета». Помнишь, Шекспир-то? Шекспир как раз в это время творить начал. Так что собирай чемоданы, скоро поедем в Лондон — в театр «Глобус». Представляешь?
— Да, везуха, — сказал Харузин, но каким-то странным тоном. Наталье это не понравилось.
— Ты чего? — насторожилась она. — Что не так?
— Да комета… Что-то не идет она у меня из головы. И гадалка эта, говорят, через одного всем смерть в этом году предсказывает.
— Ты что, веришь гадалкам?
— Так ведь иногда и сбывается… Дьявол — не дурак. Ему знаешь столько тысяч лет!
— При чем тут тысячи лет? Дьявол — отец лжи, забыл?
— Вопрос еще, в чем ложь. Можно ведь так сказать правду, что хуже нее и лжи не придумаешь… Помнишь, принц Корвин был великолепным фехтовальщиком, потому что тренировался не одну сотню лет? Ну, в «Принцах Эмбера»?
— Еще бы! — Наталья вздохнула.
Где вы сейчас, дорогие мои «Принцы Эмбера»? Перечитать бы вас, перецеловать все буковки в слепом «пиратском» издании, купленном в 1992-м году на Сенной площади с рук у какого-то умельца за десять рублев! И хоть выходили потом «Принцы» в роскошных изданиях, с картинками и в новых, мощно откомментированных переводах, а милым сердцу все же остался тот, первый, где вместо «Кейн» привычное «Каин», а вместо «Узор» — «Лабиринт»…
Харузин бессердечно оторвал мысли Натальи от «Эмбера».
— Ну так вот, дьявол изощрялся в своей лжи не одну тысячу лет и здорово отточил умения. Теперь он может так сказать правду, что человек поневоле попадет к нему в паутину. Ну вот почему, спрашивается, все эти люди должны умереть? Смутила их ведьма, они теперь будут все время про это думать. Попадут в трудное положение и, вместо того, чтобы бороться — сдадутся. Мол, все одно на роду написано нынче помереть. И готово! Померли.
— М-да, — сказала Наталья и коснулась своего живота. — Утешил. Как там в Библии? «Горе вам, рождающие и питающие сосцами». Что-то в этом роде.
— Все-таки гонений на Новгород в нынешнем году не будет, — сказал Сергей. — Знаешь, я тут думал-думал, напрягался — вспоминал школьный курс истории. Черт знает что! Учили, учили, а ничего не запомнили. Я только одно тебе могу сказать определенно: эти гонения и разгром Новгорода были уже после того, как Иван Грозный учредил опричнину. Но не раньше. Пока опричнины нет, бояться нечего.
— И все-таки, — проговорила Наталья, — твоя комета… Ты сам хуже всякой гадалки!
Флор начал осмотр бродячего цирка немца Киссельгаузена с клеток, где бесились запертые «дива». Одно из них, гигантскую змею, он осмотрел мельком, была обычная змея, разве что большая и откормленная. Даже, вероятно, не ядовитая.
А вот второе диво заслуживало внимания. Это была зубастая птица. На самом деле — зубастая. В клюве тянулись два ряда острых, как бритва, зубов, этот клюв разозленно лязгал перед самой решеткой. Птица цеплялась когтями, растущими у нее на крыльях, точно летучая мышь, и время от времени испускала тонкие, резкие крики.
Когда Флор вынырнул из-под плата, закрывавшего клетку, он почувствовал на себе неподвижный взгляд немца. Тот смотрел, не моргая, и его бесстрастное кислое лицо оставалось совершенно неподвижным. Киссельгаузен и сам напоминал некое плененное заморское диво, которое чудом оказалось в холодной России и теперь злится и страдает на чужбине.
Толмача при немце не было, хотя, по слухам, таковой имелся и являл собой персону крайне неприятную, вздорную и склонную к винопитию.
Затем Флор отошел от клеток и приблизился к гадалке. Он не собирался спрашивать ни о своем прошлом, ни тем более о будущем, почитая таковые вопросы за дело крайне нечестивое и недостойное порядочного христианина. Но на саму гадалку ему взглянуть хотелось. Как будто какая-то неведомая сила влекла его к этой таинственной женщине, звала: «Узнай, кто она такая, на что она похожа, попробуй понять, опасна ли она — или же это обыкновенная шарлатанка, которая желает снискать себе пропитание столь сомнительным ремеслом».
Он увидел пестрые юбки, вольготно разбросанные по снегу, множество блестящих серебряных и медных кружков, рассыпанных поверх ткани — монеток, которые женщина даже не потрудилась собрать и спрятать, яркие квадратики кожаных карт с изображениями странных пляшущих фигурок. Флор остановился чуть поодаль.
Солнце уже садилось, и тени удлинялись, все дальше и дальше вытягиваясь от ног. Прошло еще несколько минут, и тень Флора доползла до рук гадалки. Тогда она подняла голову и уставила на стоящего в толпе Флора неподвижный желтоватый взгляд своих выпуклых карих глаз. Сонный, как у змеи, и в то же время цепкий, этот взор приковывал к себе и холодил в жилах кровь.
— Здравствуй, — прошипела Соледад еле слышно, но от звука этого голоса Флор словно бы окоченел. — Здравствуй!
Глава четвертая. Лесное воинство
Севастьян Глебов поправлялся медленно. Он и сам не понимал, сколько сил растратил за время сидения в Тарвасте и в последующей битве, пока не свалила его рана и не уложила на землю возле этого костра. Сам себе Севастьян начал вдруг казаться старым. Это чувство было для него новым, совершенно непривычным, Глебов подолгу прислушивался к себе, как бы вопрошая то руку свою, то ногу, то глаз: «Ну, каково тебе — быть не молодым? Как ты теперь? Все еще служишь мне или собираешься уже на покой? Не рано ли?». Тело отзывалось ему по-новому. Оно как будто тоже пребывало в некотором недоумении. Руки сделались тяжелее, ноги — менее проворными.
