— Я — Радзивилл, гетман Литовский. Вы должны сдать мне Тарваст, иначе вами придется горько пожалеть об этом, а мне вас жаль.
— Что?! — завопили на разные лады люди, стоящие на стенах. — Ему нас жаль, гляди ты! Вы только полюбуйтесь! Ряженая обезьяна!
Радзивилл и бровью не повел. Слушал, чуть улыбаясь, как будто имел дело с неразумными детьми.
— Польский король Сигизмунд объявил войну вашему царю, — пояснил он. — В союзниках у Сигизмунда — датский и шведский государи, а у вас — одни только татары. Я с крепким войском. Не хочу я вашей смерти, господа и товарищи! Среди вас есть и мои единоверцы, а среди моих есть люди греческого исповедания. Сдайте мне город, разойдемся с миром.
— Бивали мы литовцев, — закричали Радзивиллу — и вас побьем!
Откуда-то сверху прилетела и упала перед лошадью дохлая крыса. Конь даже ушами не дернул. Хорошо выучен. И гетман как будто не заметил дерзкой выходки.
— Мне жаль вас, — повторил он еще раз. — У вас есть время до рассвета. Думайте!
Думать, естественно, никто не стал. Князь Иван Мстиславский, надменный и богатый, знал: в любом случае сдаваться ему нельзя. После падения Феллина, вопреки приказу государя возвращаться на Москву, Мстиславский продолжил самочинную войну в Литве. Царь ему это, вероятно, припомнит, если теперь князь Иван решит открыть Радзивиллу ворота.
Кроме того, князь Иван был горд. И потому к рассвету на войско Радзивилла посыпались дохлые мыши в великом множестве — шутка понравилась Мстиславскому. Иона с Севастьяном были рядом; Глебов только смеялся, а Иона, наловивший за полчаса штук десять мышей, метал их с поразительной ловкостью и одну насадил на острый гребень на шлем польского рыцаря.
Поляки держались деловито и чуть устало. Они пришли на эту войну не как на брачный пир, но как на тяжелую работу, нечто вроде пахоты. Севастьяну сильно это не понравилось, когда он увидел, с какими лицами они готовят лестницы.
Штурм начался около полудня и был отбит. Десятки людей полетели на землю вместе с лестницами, внизу кричали обваренные кипятком, а стенобитное орудие еще не было готово. Внизу Радзивилл надрывался, распекая чью-то горячую голову. Палаток стало вдвое больше. Хмурые похоронные команды оттаскивали мертвецов.
Со стен смеялись и посылали полякам различные пожелания. Севастьян, которому даже не пришлось обнажать оружие, плюнул под ноги и ушел в дом, который занимал в Тарвасте.
Хозяин этого дома, толстый лавочник, с русским дворянином старался не встречаться. У него была жена, круглолицая, румяная женщина, которая, когда хмурилась, приобретала неестественный вид. Глаза ее обвисали книзу, подбородок делался прямоугольным, и даже складки на шее становились прямоугольными. Именно с таким видом она подавала русскому обед. Все остальное время она улыбалась.
Иона считал ее двуличной.
— Если она с таким лицом выйдет на улицу, ее соседи не признают! — восклицал глебовский оруженосец. — Идеальный разведчик!
По некоторым признакам Иона скоро прознал о том, что в доме имеется еще один человек.
— Сдается мне, у нашего хозяина есть дочка, — говорил он Глебову. — И он ее прячет тщательнее, чем кубышку с золотом.
— Можно подумать, нам только и дела, что отыскать какую-нибудь сдобную латгаллку и изнасиловать ее, — ворчал Севастьян, немного оскорбленный подобными предположениями в его, Глебова, адрес.
— Таких как ты, Севастьянушка, в роду человеческом раз, два и обчелся! — заверял его Иона и для убедительности прижимал ладони к груди. — Любой другой именно этим бы делом и озаботился.
— Перестань, — морщился Глебов, — эдак ты похож на здешнего торговца, который клянется, что товар его ни мышами, ни плесенью не трачен.
Иона двинул бровями, предоставив своему господину толковать сей жест как угодно.
— Я только тебе говорю, что этот толстый дурак по-своему очень умен, — решился добавить наконец Иона.
Глебов сказал, подцепив своего оруженосца за ворот и вертя дорогую серебряную пуговицу — единственную на его одежде:
— Милый друг мой Иона, мне-то что до этой его премудрости! Он ведь лавочник, а я — русский дворянин. Почему он приписывает мне пороки и добродетели лавочника?
— Забавная мысль… — Иона осторожно высвободился и сел. — А ведь большинство солдат — как раз бывшие крестьяне да бывшие лавочники. Положим, дадут лавочнику копье или даже к пушке его приставят. Что с ним происходит?
— Что? — спросил Глебов лениво.
— Он делается героем на особый лад, совсем не на твой. Вот ты, Севастьян, сразу становишься как Георгий Победоносец. А они…
Он подумал немного и заключил:
— Они к своей жизни относятся как к самому ценному своему имуществу. И сражаются соответственно. Для них убить врага — это все равно что отстоять собственную лавку от воришек.
— Любопытно ты рассуждаешь, Иона, — сказал Глебов, — только бесполезно все это.
— Ты улыбаешься, вот уже и не бесполезно.
— А что мне не улыбаться? — возразил Севастьян. — Не сегодня завтра государь Иоанн Васильевич пришлет нам в подкрепление войска сильные, и побьем мы Радзивилла. Одно воспоминание о нем останется.
— Ох, что-то все это перестает мне нравиться, — сказал Иона. — Что-то такое знает этот Радзивилл, о чем мы и не догадываемся. Почему он так уверен в своих силах и предстоящей победе?
— А почему бы ему не быть уверенным? Без этого ни одного дела начинать нельзя; и все-таки побьем мы его, говорю тебе точно.
Иона открыл было рот, затем аккуратно его закрыл, пожевал губами в безмолвии, а затем проговорил совсем другое:
— Так если я тебе не нужен, я пойду, ладно?
Севастьян лишь молча махнул ему рукой, и Иона скрылся.
У Ионы имелись собственные соображения насчет предстоящего дела. Хоть не являлся глебовский оруженосец ни стратегом, ни тактиком, хоть не был он вхож в княжеские шатры и в царский двор, но звериным чутьем улавливал такие вещи, которые ускользали незамеченными от самого князя Мстиславского.
Мстиславский зрел очевидность: Радзивилл с внушительными, но не неодолимыми силами собирается осаждать город. Ну и что с того? Крепость хорошо защищена, продовольствия в ней — на три седмицы, а за три седмицы из России прибудут войска, и все, конец Радзивиллу. И наглости его тоже конец.
Иона же ощущал иное. Слишком уж Радзивилл деловит. И в речах польского воеводы сквозит некоторое сочувствие к детскому неразумию противника. Из сего следует одно: Радзивилл знает нечто, чего не знает Мстиславский.
А из последнего следует иное: осада продлится дольше трех седмиц, если вообще не завершится вскоре падением Тарваста. Где-то зреет предательство.
Это же последнее яснее ясного говорило Ионе о том, что надлежит бежать сломя голову к знакомому человеку и брать у него хлеб в обмен на серебряную пуговицу, пока все прочие русские не смекнули сделать то же самое.
Знакомец Ионин был личностью странной. Это был старый ливонец, из кнехтов, то есть служилых, а не рыцарей в собственном понимании слова, человек огромного роста и неистребимой мощи. После одного сражения он потерял слух и с тех пор говорил очень громко. Он жил в Тарвасте и выпекал хлеб для гарнизона.
Иона встретился с ним в нехороший для ливонца день, когда двое русских зашли к нему в дом и принялись там ворошить вещи, как свои собственные. Ливонец, гигантский человечище, обратил на
