— Пэтти была очень милая. Совсем про нее забыл, — проговорил он.
— Она и сейчас милая. Я про это и говорю. А что ты делаешь там, в Нью-Йорке?
— Ну… — Он поднял руки, заметил красноватые пятна на костяшках и скрестил руки на груди. — Я сейчас на практике. Четыре года назад получил медицинскую степень.
— Скажи пожалуйста! Это впечатляет. В какой же области медицины ты сейчас практикуешься?
Кевин взглянул на приборную панель и поразился: неужели он раньше не видел, какая она грязная? При ярком солнце панель говорила старой учительнице о том, какой он неряха, жалкий человечек, без капли достоинства. Он набрал в грудь воздуха и ответил:
— В области психиатрии.
Он ожидал, что она воскликнет «ах-х-х!», а когда она ничего не сказала, он взглянул на нее и увидел, что она всего лишь равнодушно кивает головой.
— Здесь красиво, — произнес он, прищурив глаза и снова глядя на залив.
В его словах звучала благодарность за то, что он воспринял как сдержанность и такт, и это было правдой — про залив тоже. Кевину казалось, что он смотрит на залив сквозь толстое огромное стекло, гораздо большего размера, чем ветровое, но залив все равно обладал — и Кевин понимал это — некой величественной красотой, с его покачивающимися на волнах, побрякивающими яхтами, с пенно-взбитой водой, с дикой розой ругозой. Насколько лучше было бы стать рыбаком, проводить свои дни в окружении всего этого. Он думал о результатах ПЭТ — позитронно-эмиссионной томографии головного мозга, — которые изучал, всегда пытаясь найти что-то о своей матери, упорно держа руки в карманах, кивая в ответ на речи радиологов, иногда чувствуя, как за веками, не проливаясь, набегают на глаза слезы: разрастание мозжечковой оливы, рост повреждений белого вещества, значительное сокращение числа глиальных клеток. Биполярность психики.[7]
— Но все равно, — заявил он, — я не собираюсь быть психиатром.
Теперь ветер и в самом деле набрал силу, пандус плавучего причала подбрасывало вверх-вниз, вверх-вниз.
— Представляю, сколько ненормальных тебе приходится встречать по работе, — сказала миссис Киттеридж, поудобнее располагая ноги: под ее подошвами на полу машины скрипели песок и мелкие камешки.
— Да, бывает.
Он поступил на медицинский факультет, собираясь стать педиатром, как его мать, но его влекла психиатрия, несмотря на то что, как он полагал, психиатрами люди становятся из-за своего тяжелого детства и ищут, ищут, ищут в работах Фрейда, Хорни, Райха[8] и других ученых объяснения, почему они стали такими, как есть, — анально-ретентивными, нарциссичными, эгоцентричными уродами, в то же время, разумеется, отрицая этот факт. Какого только дерьма он не наслушался от своих коллег, от своих профессоров! Его собственные интересы сузились до проблем, возникающих у жертв мучительства, но и это ввергло его в отчаяние, и когда он наконец попал под руководство доктора Марри Голдстайна, д. ф. н., д. м. н.[9] и поведал ему, что собирается работать в Гааге с теми, кого били по пяткам до голого мяса, чьи тела и души оказались губительно искалечены, доктор Голдстайн спросил: «Вы что, чокнутый?»
А Кевин был как раз увлечен одной чокнутой, Кларой, ну и имечко! Клара Пилкингтон. Она казалась самой нормальной из всех, кого он встречал в своей жизни. Ничего себе, а? А ей надо бы носить на шее вывеску «Предельно чокнутая Клара».
— Ты ведь знаешь старую поговорку, верно? — спросила миссис Киттеридж. — Психиатры все психи, кардиологи — бессердечны…
Кевин повернулся к ней лицом:
— А педиатры?
— А детские врачи — деспоты, — признала миссис Киттеридж и пожала плечами.
Кевин кивнул.
— Да, — еле слышно ответил он.
Минуту спустя миссис Киттеридж сказала:
— Ну, знаешь, твоя мама, наверное, просто ничего с этим поделать не могла.
Он был поражен. Желание пососать костяшки пальцев превратилось в какой-то болезненный зуд; он провел руками взад-вперед по коленям, обнаружил дыру в джинсах.
— Я думаю, у мамы было биполярное расстройство психики, — произнес он. — Только никто никогда диагноза не поставил.
— Понятно, — кивнула миссис Киттеридж. — Сегодня ей, вероятно, смогли бы помочь. У моего отца не было биполярного расстройства. У него была депрессия. И он всегда молчал. Может, и ему смогли бы сегодня помочь.
Кевин не ответил. Он подумал — может, и не смогли бы.
— И мой сын. У него тоже депрессия. Видно, по наследству.
Кевин взглянул на нее. Бусинки пота выступили у нее под глазами, там, где наметились мешки. Теперь он разглядел, что на самом деле она выглядит много старше. Да, конечно, не могла же она до сих пор выглядеть такой же, как тогда, — учительницей математики в седьмом классе, которой так боялись ребята. Он и сам ее боялся, хоть и любил.
— А чем он занимается? — спросил Кевин.
— Он врач-ортопед.
Кевин ощутил, как темное облачко печали плывет к нему от старой учительницы. Порывы ветра теперь задували во всех направлениях, так что залив стал похож на сине-белый, по-сумасшедшему глазированный торт, гребешки волн бежали то в одну сторону, то в другую. Листья тополей возле марины трепетали, стремясь вверх, ветви клонились все в одну сторону.
— Я думала о тебе, Кевин Каулсон, — сказала Оливия Киттеридж. — Часто.
Он прикрыл глаза; слышал, как она подвинулась в кресле рядом с ним, слышал, как скрипят камешки на резиновом коврике у нее под ногами. Совсем уж было собрался сказать: «Я не хочу, чтобы вы думали обо мне», когда она вдруг произнесла:
— Мне твоя мама нравилась.
Он открыл глаза. Пэтти Хоу опять вышла из ресторанчика: она направлялась к дорожке, что шла перед мариной, и в груди у Кевина вдруг родилось какое-то волнение, ведь там, впереди, — голая скала, если память ему не изменяет, крутой обрыв прямо в море. Но она наверняка это знает.
— Да, я знаю — она вам нравилась, — сказал он, глядя в широкое, умное лицо миссис Киттеридж. — Вы ей тоже нравились.
Оливия Киттеридж кивнула:
— Умная женщина. Она очень умная была.
Кевин задавался вопросом: сколько же времени все это будет продолжаться? И все же то, что она знала его мать, имело для него значение. В Нью-Йорке ее никто не знал.
— Не знаю, известно тебе или нет, но с моим отцом было то же самое.
— Что — то же самое? — Он нахмурился и на миг провел между губами костяшку указательного пальца.
— Самоубийство.
Кевин хотел, чтобы она ушла. Пора уже было ей уходить.
— Ты женат?
Он покачал головой.
— Ну да. Мой сын тоже не женат. Моего мужа это просто с ума сводит. Генри хочет всех поженить, чтобы все были счастливы. А я говорю, ради всего святого, дай ему время. Здесь у нас и выбора-то особого нет. А там, в Нью-Йорке, я думаю, ты…
— Да я не в Нью-Йорке.
— Прости, не поняла?
— Я не… Я больше не живу в Нью-Йорке.
Он услышал, как она собралась о чем-то его спросить; ему казалось, она вот-вот оглянется, посмотрит на заднее сиденье, увидит то, что лежит у него в машине. Если так случится, ему придется сказать ей, что
