Оливия Киттеридж

разочарования и уже беременная, но еще не подозревающая об этом), она легко отозвалась: «Ох, пап, у нас у всех бывают такие моменты, когда мы впадаем в уныние». Плохо ответила. Не то надо было сказать, как потом выяснилось.

Сидя на краю кровати, Оливия закрывает лицо руками. Она почти уже не помнит, как Кристоферу жилось первые десять лет, и, хотя кое-что ей помнится, вспоминать об этом она не хочет. Она пыталась учить его игре на фортепиано, а он все время играл по нотам неправильно. И он так ее боялся, что это просто выводило ее из себя. Но ведь она его любила! Ей хотелось бы сказать об этом Сюзанне. Ей хотелось бы сказать: «Послушайте, доктор Сью, у меня внутри, очень глубоко, есть что-то такое, что порой разбухает, как голова спрута, и выплескивает в меня черноту. Я не хотела быть такой, но, клянусь, я всегда любила и люблю моего сына».

Это правда. Она его всегда любила и любит. Потому-то она отправилась с ним к доктору в прошедшее Рождество, оставив Генри дома, и сидела в приемной с колотящимся сердцем, пока он не вышел — этот взрослый мужчина, ее сын, — с просветленным лицом и с рецептом на таблетки. Всю дорогу до дому он говорил ей об уровнях серотонина и о генетических склонностях: вряд ли он когда-нибудь в жизни произнес больше слов за один разговор с ней, чем в тот раз. Как и ее отец, он не очень склонен разговаривать.

Неожиданно с противоположного конца коридора доносится звон хрусталя. «Тост за верность, доступную лишь избранным!» — провозглашает мужской голос.

Оливия выпрямляется и проводит ладонью по нагретой солнцем крышке бюро. С этим бюро Кристофер вырос и повзрослел, и то пятно от банки со средством для растирания «Викс вейпораб» все еще ясно видно. Рядом с ним теперь — стопка папок, надписанных почерком доктора Сью, и три черных фломастера «Волшебный маркер». Очень медленно Оливия выдвигает верхний ящик бюро. Раньше это было место для мальчишечьих носков и футболок, теперь ящик заполнен бельем ее невестки: в беспорядке перемешаны скользящие в пальцах, блестящие, кружевные, разноцветные вещицы. Оливия тянет за бретельку и вытаскивает наружу отсвечивающий на солнце бледно-голубой бюстгальтер, с маленькими чашечками, изящный. Она медленно поворачивает его в полной руке, затем сворачивает в комочек и засовывает в свою вместительную черную сумку. Она чувствует, что ноги у нее отекли, — нехорошо.

Теперь она смотрит на маркеры, что лежат на бюро рядом с папками Сюзанны. Мисс Всезнайка, думает Оливия, протягивая руку за маркером, отвинчивает крышечку, вдыхает незабываемый запах классной комнаты. Ей хочется выпачкать маркером светлое покрывало на кровати, которое ее невестка привезла с собой. Оглядывая оккупированную спальню, Оливия жаждет пометить маркером все, что было привнесено сюда за последний месяц.

Она проходит к стенному шкафу, открывает дверцу. Платья, висящие в нем, вызывают в ней ярость. Ей хочется сорвать их, скомкать дорогую темную ткань этих маленьких платьиц, помпезно развешанных на деревянных плечиках. Да тут еще и свитеры разных оттенков коричневого и зеленого, аккуратно разложенные на навесной, со стеганой обивкой полке. Один из свитеров, почти на дне полки, на самом деле бежевый. Ради всего святого, что может быть дурного в ярком — пусть не слишком ярком — цвете? Пальцы у Оливии дрожат, потому что она сердится и, конечно, потому, что кто-то может пройти по коридору и прямо сейчас сунуть голову в приоткрытую дверь.

Бежевый свитер — очень толстый, и это хорошо, это значит, что Сюзанна не наденет его до осени. Оливия разворачивает свитер и проводит маркером толстую черную полосу во всю длину рукава. Затем, держа маркер во рту, она снова поспешно складывает свитер, потом еще раз — заново, чтобы он выглядел так же аккуратно, как с самого начала. Это ей удается. Вы бы никогда не заметили, открыв шкаф, что там покопались чужие руки, так все аккуратно выглядит.

Только вот обувь. По всему полу шкафа валяются разбросанные туфли и ботинки. Оливия выбирает темную обшарпанную уличную туфлю: ясно, что ее носят очень часто. Да и в самом деле, Оливия часто видела Сюзанну в этих туфлях. Заполучив мужа, полагает Оливия, доктор Сью может позволить себе шлепать повсюду в драных башмаках. Перегнувшись, на миг испугавшись, что не сможет разогнуться, она заталкивает туфлю к себе в сумку, а потом с трудом, но все же поднимается, слегка задыхаясь, и укладывает завернутый в фольгу пирог с черникой так, чтобы он прикрыл туфлю.

— Ты готова?

В дверях стоит Генри, его лицо сияет от счастья: он уже обошел всех, он — человек, который всем очень нравится. Он лапочка. Как бы ей ни хотелось рассказать ему о том, что она только что услышала, как бы ей ни хотелось облегчить одинокое бремя только что ею содеянного, она ему ничего не скажет.

— Ты хочешь заехать в «Данкин-донатс» по дороге? — спрашивает Генри.

Взгляд его больших, цвета моря глаз устремлен на нее. Генри — простодушный. Это помогает ему справляться с жизнью.

— Ох, — отвечает Оливия, — я вовсе не уверена, что так уж хочу пончик, Генри.

— Да все нормально. Мне просто казалось, что ты хотела…

— Хорошо. Ладно. Давай заедем.

Оливия пристраивает сумку под мышкой, придерживая ее полной рукой, прижимает к себе, направляясь к двери. Конечно, это ничему не поможет, но все-таки немножко помогает, если знаешь, что по меньшей мере могут случиться такие мгновения, когда Сюзанна вдруг усомнится в себе. Окликнет мужа: «Кристофер, ты точно не видел мою туфлю?» Или, проверяя стираное белье или ящик бюро, вдруг немного взволнуется: «Что такое? С ума я, что ли, схожу? Не могу запомнить, куда деваю свои вещи… И что такое случилось с моим свитером?» И она ведь так никогда ничего и не узнает, верно? Потому что кому же в голову придет пометить свитер, стащить лифчик, забрать одну туфлю?

Свитер окажется испорченным, туфля вместе с бюстгальтером исчезнет, прикрытая использованными бумажными салфетками и туалетной бумагой, в мусорном баке туалета в пончиковой, а на следующий день они будут спрессованы в мусоросборщике. Между прочим, если доктор Сью собирается жить недалеко от Оливии, нет причин, почему бы Оливия не могла время от времени брать понемножку то одно, то другое, просто чтобы некоторая неуверенность у доктора Сью не угасала. Устраивать себе время от времени малый всплеск. Потому что Кристоферу не нужно жить с женщиной, которая полагает, что знает все. Никто не может знать все, и нечего им так думать.

— Пошли, — говорит Оливия и крепко прижимает под полной рукой сумку, готовясь пройти через гостиную.

Она представляет себе свое сердце — большой, красного цвета мускул, громко колотящийся о ребра под ее тонким цветастым платьем.

Голод

В воскресное утро у марины Хармону пришлось поработать над собой, чтобы не преследовать взглядом молодую пару. Он еще раньше заметил их в центре города, когда шел по Мейн-стрит: худенькая ладошка девушки, обрамленная по запястью искусственным мехом обшлага ее плащевой куртки, некрепко держала руку парня, когда они рассматривали витрины магазинов с таким же невозмутимым спокойствием, с каким сейчас стояли, прислонившись к перилам лестницы. Говорили, что парень этот — племянник Кэтлин Бёрнем: он приехал из Нью-Хэмпшира и работает на лесопилке, хотя сам выглядит не крупнее и не старше, чем саженец сахарного клена. Но его взгляд за очками в темной оправе легок и свободен, и тело движется свободно и легко. Хармон заметил, что обручальных колец у ребят нет, и отвел глаза, стал смотреть на залив, сверкающий в лучах утреннего солнца и гладкий, как монетка в безветренный день.

«Я здорово обозлилась на Викторию», — услышал Хармон слова девушки. Голос у нее высокий, поэтому слова прозвучали слишком громко. Казалось, ей безразлично, что все ее слышат, впрочем, вокруг было не так уж много людей — Хармон да двое рыбаков, ожидавших, когда можно будет войти. В последнее время марина приобрела популярность: считалось, что нет лучше места для воскресного завтрака, чем кафе на пристани для яхт, так что ожидание свободного столика стало делом довольно обычным. Жена Хармона, Бонни, не соглашалась там завтракать. «Мне неспокойно, если меня люди ждут», — утверждала она.

«Почему?» — спросил паренек. Он говорил тише, но Хармон стоял близко, так что ему было слышно.