— В чем дело? — спросила Оливия. — Вы что, никогда не видели, как плачет старая женщина?
Ей не нравилось быть одной. Еще больше ей не нравилось быть с людьми.
У нее мурашки шли по коже, когда она сидела в маленькой столовой у Дейзи Фостер, прихлебывая чай.
— Я пошла на собрание этой идиотской «Группы горюющих», — рассказывала она Дейзи. — Они там утверждают, что это нормально — испытывать гнев. Господи, до чего же люди глупы! Какого черта я должна испытывать гнев? Мы же все знаем, что такое может случиться. Не многим повезет скоропостижно умереть во сне.
— Ну, я думаю, люди ведь по-разному реагируют, каждый по-своему, — отвечала Дейзи своим милым голосом.
Ничего в ней нет, кроме этого милого голоса, подумала Оливия, потому что такая Дейзи и есть — милая. К чертям собачьим все это. Она сказала, что ее ждет собака, и ушла, оставив чашку недопитой.
Именно так оно и было — она просто не могла никого выносить. Каждые несколько дней она ходила на почту, и это ей тоже трудно было вынести. «Как вы поживаете?» — каждый раз спрашивала ее Эмили Бак. Это ужасно раздражало Оливию. «Справляюсь», — отвечала она, однако она терпеть не могла получать письма — на большинстве конвертов значилось имя Генри. А счета! Она не знала, что с ними делать, некоторых вообще не понимала, а сколько еще мусорной почты! Оливия останавливалась у большого серого контейнера для мусора, выбрасывала все это, а иногда туда же попадал и какой-нибудь счет, и ей приходилось наклоняться и копаться в бумажном мусоре, чтобы этот счет отыскать. И все это время она чувствовала на себе внимательный взгляд Эмили, наблюдающей из-за прилавка.
Пришли открытки — немного и не все скопом: «Сожалею… как печально…», «Сожалею, только что узнал…» Она отвечала на каждую. «Не сожалейте, — писала она, — Мы все знаем — такое неминуемо должно случиться. Нет в мире ни черта такого, о чем стоило бы сожалеть». И лишь раз или два, да и то на какой-то миг, ей пришло в голову, что она, возможно, не в своем уме.
Кристофер звонил раз в неделю. Оливия каждый раз спрашивала его: «Что я могу для тебя сделать, Кристофер? — имея в виду:
Тюльпаны увяли, листья на деревьях стали красными и опали, деревья обнажились, выпал снег. Все эти перемены Оливия наблюдала из «лентяйки», лежа на боку с зажатым в руке транзистором, подтянув колени к груди. За высокими оконными стеклами стояло черное небо. Ей были видны три небольшие звездочки. По радио спокойный мужской голос интервьюировал кого-то или сообщал новости. Когда казалось, что смысл слов изменился, Оливия понимала, что она какое-то время поспала. «Ай-яй», — время от времени тихонько произносила она. Она размышляла о Кристофере — почему он не разрешает ей приехать к нему погостить, почему не возвращается на Восточное побережье? Ее мысли мимолетно касались Ларкинов — навещают ли они по-прежнему своего сына? Возможно, Кристофер остается в Калифорнии, надеясь помириться со своей женой… Какой невыносимой всезнайкой была эта Сюзанна! И все же она ни черта не знала ни об одном цветке, вырастающем из земли!
Как-то в одно морозное утро Оливия совершила обычную прогулку, заехала в «Данкин-донатс» и сидела в машине, читая газету. Пес на заднем сиденье заскулил. «Замолкни! — велела она ему. — Прекрати!» Пес заскулил еще громче. «Прекрати!» — прикрикнула она. Тронула машину. Подъехала к библиотеке, но не вошла туда. Потом заехала на почту, бросила в контейнер полученный мусор, а затем ей пришлось наклониться, чтобы выудить оттуда бледно-желтый конверт без обратного адреса: узнать почерк на конверте она не смогла. В машине она, надорвав, вскрыла конверт — простой бледно-желтый квадратик. «Он всегда был очень приятным человеком. Не сомневаюсь, что он таким и остается». Подпись: Луиза Ларкин.
На следующее утро, еще до рассвета, Оливия медленно проезжала мимо дома Ларкинов. Там, под нижним краем штор, виднелась тусклая полоска света.
— Кристофер, — сказала Оливия в следующую субботу, взяв трубку на кухне, — Луиза Ларкин прислала мне открытку о твоем отце.
В ответ она услышала молчание.
— Ты меня слышишь?
— Да-да, — ответил Кристофер.
— Ты слышал то, что я сказала про Луизу?
— Ага.
— Ты не думаешь, что это интересно?
— На самом деле — нет.
Боль, словно раскрывающаяся сосновая шишка, расцветала у нее за грудиной.
— Я даже понять не могу, как она об этом узнала. Запертая в этом доме день напролет.
— Не знаю, — сказал Кристофер.
— Ну, тогда ладно, — проговорила Оливия. — Мне пора в библиотеку. До свидания.
Она сидела у кухонного стола, наклонившись вперед, прижав ладонь к толстому животу. Мысль о том, что она может в любой момент — стоит только захотеть — покончить с собой, пришла ей в голову. Это случилось уже далеко не в первый раз, что она об этом подумала, однако раньше она всегда задумывалась над тем, какую оставить записку. Сейчас она решила, что не станет оставлять записку. Даже такую: «Кристофер, что я такого сделала, чтобы ты так относился ко мне?»
Оливия оглядела кухню с некоторой осторожностью. Были такие женщины — вдовы, — которые терпеть не могли покидать свой домашний очаг, умирали вскоре после того, как кто-то перевозил их в дома, где им помогали справляться с жизнью. Но она не знала, как долго сможет прожить здесь одна. Она ждала возможности убедиться, что каким-то образом сумеет забрать Генри домой. Она ждала, что Кристофер вернется на Восточное побережье. Встав, чтобы отыскать ключи от машины — так как ей понадобилось тотчас же убраться отсюда, — она вдруг вспомнила, несколько отстраненно, как очень давно, еще молодой женщиной, она ощутила безотрадность домашней повседневности и закричала, а Кристофер в испуге втянул голову в плечи: «Я не желаю быть рабыней, черт побери! Я это ненавижу!» А может, она кричала вовсе не это. Оливия позвала собаку и вышла из дому.
Исхудавшая совершенно как палка и своими движениями напоминающая древнюю старуху, Луиза провела Оливию в затемненную гостиную. Она включила лампу, и Оливия была поражена красотой ее лица.
— Я не собиралась так пристально вас разглядывать, — извинилась Оливия: ей пришлось сказать это, так как она понимала, что не скоро сможет отвести взгляд от этого лица, — но вы прелестно выглядите.
— Неужели? — Луиза издала какой-то звук, похожий на тихий смешок.
— Ваше лицо…
— Ах, это…
Казалось, что все прежние старания Луизы выглядеть красивой, ее крашеные золотистые волосы, густорозовая помада на губах, быстрая, нетерпеливая речь и тщательный выбор одежды, бусы, браслеты и хорошенькие туфельки (Оливия это помнила) — все это на самом деле лишь
— Я приготовила чай, будете? — спросила Луиза.
— Нет, спасибо.
