Свадебный кортеж повернул в глухой тупик — тот самый, где жили сапожники Капановы.
В глубине тупика зияли торжественно раскрытые ворота Карабелевых. На заборы карабкались ребятишки, у ворот шумели соседки.
Пьяные сапожники, отец и сын, заломив шапки, спорили с дородной Капанихой: пусть, мол, она не вмешивается, не бабье это дело.
— Какая это свадьба? Сына убили, как ягненка зарезали, дочь венчают насильно — а для чего? Богатства Карабелевых захватить хотят!
Капаниха втолкнула сапожников во двор и заперла ворота. Ведь у нее руки отваливаются — только и знает, что обвертывает их в овечьи шкуры, — уж сколько недель, а они...
— И чтоб не пикнули! Покоя от вас нет. Забирайтесь на кухню и лакайте!
Не понимают, что с них головы бы сняли. Рыпаются еще!
Гости въехали, большие ворота Карабелевых закрылись, во дворе заиграла военная музыка. Соседские ребятишки спешно карабкались на шелковицы.
— Праздник, свадьба-а! Эй ты, старая Карабелиха! Эй ты, богачиха! Куда делась? Иди веди хоро!
— Да замолчите, проклятые. Умирает она, ха-ха-ха! — закричали соседки, хлопая себя по бедрам.
Старая табачница Карабелиха лежала, закатив глаза, в своих покоях. Со двора доносилась свадебная музыка, но стоило ей опустить веки, перед глазами вставал мертвец.
И старуха причитала, стуча пустым медным тазом об пол:
— Господи, внука своего хочу видеть! Статного и красивого! Ученого и умного, самого ученого и самого умного! Дайте мне его-о-о! Приведите мне его-о-о! Не помру, пока его не увижу-у-у!
Марга, служанка, рассердилась:
— Увидишь его, как же! Иди поищи на дне Марицы...
Боже господи, что досталось старой барыне на склоне лет! Уже целую неделю мучается, у-у-у...
Марга заплакала. Она плакала, разумеется, о молодом хозяине, о Сашко Карабелеве — ведь она его вынянчила, на руках таскала, господи, прости его душу.
Музыка на дворе затихла, и из большого зала, где был накрыт свадебный стол, послышался голос посаженого отца невесты — полковника. Начались тосты.
Дом онемел. Потом за другим столом, около кухни, поднялся Миндил. пристав.
— Встать! Пью за здоровье его величества царя! Да здравствует царь! Ура!
Пил и дед Рад, из Панагюриште[3]. Пил — ему-то что. А потом, опустив очки на горбатый нос, зашамкал:
— Много народу побили... Даже ребятишек, что в школу еще бегали. Тц, тц... Зачем это, а?
Пристав встрепенулся: как зачем?
— Чтоб поумнели. Чтоб помнили. Чтоб каждый себе на носу зарубил.
И пристав подкрутил ус. Потом взглянул на свой орден за заслуги — ему ли не знать, что для чего?
Но дед Рад, — или уж совсем из ума выжил, или вино его разобрало, — тоненьким голоском проговорил:
— Погоди, погоди... Посмотрим, что завтра будет...
Женщины так и замерли с разинутыми ртами, не дожевав. Миндил же подбоченился — к бою готов. Но дед Рад все качал головой, словно сам с собой разговаривал.
— Мы здесь свадьбу справляем, а его труп собаки грызут на берегу Марицы... Труп моего крестника, говорю я, Сашко Карабелева.
Рот Миндила искривила усмешка:
— Эй, старый дурак, ты меня читать учил, но лучше помолчи, чтоб не пришлось потом зубы по полу собирать.
Ха, выдумал!.. Сашко Карабелев закупает табак в Кырджали. Вчера от него телеграмма пришла. Если б что-нибудь с ним случилось, разве полковник и начальник околии стали б сегодня свадьбу играть?
— Не давайте пить старой перечнице, он уже не знает, что несет!
А дедушка Рад сдвинул потертую шапку на затылок и вздохнул:
— Знаю я-а-а... На базаре меня уважают, там я все узнаю!.. Да это уж всем видно, как на ладони. Схватили Сашко Карабелева вместе с другими. Схватили и — хоп в кутузку. А на другой день их и прикончили. Это уж точно — прикончили. Мне похвастался тот самый, который убивал. Сунул это он руку в карман и вынул... сперва невдомек мне, что такое... А была то кожа, кожа с лица его, с лица моего крестника, Сашко Карабелева... Как есть его, и усики, и брови... Ободрали его, как ягненка. А это для чего, а? Для чего-о-о?
Дедушка Рад разрыдался. Пьяный! Но все равно язык за зубами надо держать. Для чего тогда и зубы, если не для таких времен, как нынешние.
И Миндил размахнулся — раз, два, три — по длинной шее панагюрца. А потом вышвырнул его на крыльцо.
II
Эх, белые ночи на Дунае и в Загорье, в Страндже и над Ломом, на Марице и вдоль Огосты... белые сентябрьские ночи!
Серебряный свет залил широкий двор Капановых, перебежал через полуразрушенные ограды — и стали видны издалека камни, положенные для перехода из двора во двор. Эх, предательские ночи, такие предательские! Мелькают, как привидения, женские фигуры около заборов. Верно, учительницы — ну, конечно, они.
Столько человеческих жертв, столько крови, и все-таки не унимаются! Молодо-зелено. Отчаянные головы, отчаянные, да и только.
— Но почему, дед Предо?
— Не годится, чтоб бабы гибли.
— Пусть гибнут. Пусть, говорю тебе. Такое уж время настало. А годится молча смотреть, как зверье нас терзает? На что б была похожа жизнь?
— Да я ничего и не говорю.
— Так вот. Видишь ли, я тебя позвал, потому что надо укрыть одного человека, и, может, надолго. К тебе его приведем, куда ж еще?
— Эх, ребята, поди, снова беда?
— Беда, дед. Так ты поскорей приготовь убежище.
— Иду.
Старик вынырнул из темноты Капановского сеновала и стал спускаться по лесенке, спущенной во двор Сакызлаихи. Вскоре его сгорбленная фигура замелькала в полуразрушенных дворовых переходах. Откуда-то появлялись длинноволосые головы, указывали старику, где пройти, и опять скрывались в тени.
— Дед Предо — он славный, Иско. Золотой человек! Не верит нам, а все равно слушает и помогает.
— Стар он, Васил.
— Ну и что?
— Старики нам не верят, никогда и ни во что не верят. Но исполняют. Привыкли, что их запрягают, вот и подставляют шеи.
— Нет, неправда, Иско. Старики верят. И здорово верят. Они верят в смерть. Потому все и делают. Ты застал Шиме — сына деда Предо?
— Нет.
— Хорошо он пел. Как ты. Но у него легкие гнить начали. Собачья жизнь! Возили мы его в горы, чтоб спасти. Ничего не помогло! А какой у него был глаз, Иско! Из револьвера на лету в ворону попадал. Да,
