Гости опустили головы.
Но Миче опомнилась, оттолкнула мужа: пусть оставят ее наедине с ее горем. Пусть оставят!
Тут и жена кмета принялась обнимать Миче, ласкать, целовать. Пусть Миче возьмет себя в руки. Покойнице не поможешь. Завтра ее омоют, оденут и похоронят.
— Миче, голубушка, не расстраивай свадьбу, только мы развеселились!
У Миче заискрились глаза. Может, решила, что надо делать. Взгляд скользнул по гостям, лицо потемнело, губы задрожали. Вот-вот крикнет, чтоб убирались... а-а-а!.. чтоб все убирались.
Полковник, подбоченившись, смотрел на молодого: на его губах еще блестели капли только что выпитого вина.
«Вот ведь индюк!»
— Ну, что ты тут ошиваешься? Говорю тебе, иди закрой бабушке глаза. Да поищи под подушкой у нее, пока тебя не опередили.
Косоглазый встрепенулся. За ним пошли и женщины, но на лестнице он опередил их.
Пристав Миндилев уже выходил из комнаты старухи. Он вытянулся в струнку.
— Еще не умерла, господин начальник. Отходит.
...Умирающая встретила зятя блуждающим взглядом. Но тот посмотрел на деда Рада.
«Этот дурак тоже здесь!»
Разумеется, нужно было спешить. И зять стал шарить под изголовьем старухи. Нащупал бархатную сумочку, сжал ее в кулаке и заложил руку за спину.
Умирающая, вероятно, что-то почувствовала и зашевелила пальцами мертвеющей руки. А Миче уже причитала в коридоре:
— На кого ты меня оставляешь, бабушка!
— Чего не кричишь громче? Ори, чтоб тебя весь город услыхал! Миче, тебе говорю, перестань! Перестань! Ну?
Его кривой глаз был широко раскрыт, но Миче его не замечала. Она оттолкнула его руку и повалилась на постель умирающей.
— Не могу больше, бабушка! А-а, не хочу жить! Возьми меня с собой! С тобой хочу умереть, бабушка, с тоб-о-ой!
Сотир обнял ее. Ему, может быть, даже поцеловать ее захотелось. Она нравилась ему, когда плакала от боли, когда отчаянно кричала. Но он овладел собой и лишь приподнял ее с подушки.
И погладил окоченевшие руки старухи, даже улыбнулся ей.
— Держись, мать. Завтра позовем священника, причастит тебя. Ведь и это нужно. Держись. Умереть тоже не так-то просто.
Карабелиха взглянула на него как-то одним глазом, но смотрела она уже с того света. Губы ее зашевелились, она что-то говорила. Все нагнулись над ней. Зять растопырил руки.
— Что, бабушка, а? Скажи — где у тебя деньги? А? Деньги, говорю. Может, спрятаны где, а? Деньги, деньги?
Старуха забормотала. Начальник околии повернулся к деду Раду:
— Дед, слушай хорошенько.
— Слу-у-ушаю.
Жена кмета всем телом нагнулась над кроватью.
— Скажи, Карабелиха, мы все здесь.
Старуха взглянула угасающим глазом, остановила его на внучке и раскрыла рот.
— Что-о-бы се-е-мя ва-ше иссо-хло-о!..
Она отскочила. Новобрачный остолбенел:
— Что она сказала?
Миче зажала рот мокрым от слез платочком, который до того мяла в руках.
А старухе полегчало. Она закрыла глаза, лицо расправилось, словно после причастия. Вскоре нижняя челюсть ее отвисла...
Смерть пришла, но начальник околии не поверил: поднес зеркальце ко рту умершей. Стекло не запотело. Да, то, что затуманивает зеркальце, — отлетело. И слава богу...
— Теперь все наверх! Свадьба продолжается!
Начальник околии держал за спиной руку, сжимавшую пустую бархатную сумочку. Не обыскал ли ее раньше дед Рад? Или пристав Миндилев, быть может? Жена кмета обняла Миче. Что же теперь делать? Не расстраивать же свадьбу из-за умершей! Но Миче заголосила. Косоглазый снова вскипел и стал звать служанку — а руку по-прежнему держал за спиной.
— Марга, Марга!
Дура набитая! Кто знает, где она спряталась и ревет.
— Марг-а-а!
IV
И пошла смерть по переулочкам и тупичкам, обстучала все ворота, заглянула во дворы. Темные тени соседских ребятишек исчезли с ветвей шелковиц, затих шум у оград. Жизнь притаилась.
Дородная Капаниха закричала хриплым голосом с крыльца:
— Бог их наказал! Карабелиха посреди свадьбы померла!
Старый Капанов зевнул. Смотри-ка, бог их наказал.
— Бог с ними заодно, слышишь. Что ты смыслишь своим бабьим умом!
Сыбчо засмеялся и встал.
— Ну-ка, поднимайся, отец. Найдем хоть какую корчму, выпьем за барыню — пусть земля ей будет пухом.
Сапожники — отец и сын — пересекли двор, скрылись в хлеву и вылезли наверху, на сеновале. Справа от них был фруктовый сад Карабелевых, сзади — огород Сакызлаихи, через который и идти к погребу Дрангаза. Сапожники знают свою дорожку.
Как же, так и найдут они теперь! На улице то и дело стреляют... То им померещится, что тень мелькнула, то будто бежит кто-то...
Капаниха хмурилась:
— Сидите лучше дома да помалкивайте.
Э, что она понимает, старая!
— Разве мы спятили, чтоб ходить по улицам в такую пору?
Сыбчо начал искать приставную лестницу, чтобы спуститься во двор Сакызлаихи. И ему показалось, будто в сене что-то зашуршало. Что бы это могло быть? Лестницы почему-то не было. Молодой сапожник удивился, снова принялся искать и вдруг разинул рот: лестница была спущена в огород Сакызлаихи!
— Здесь кто-то хозяйничал! Как бы у нас сено не украли, отец...
Старик опять зевнул:
— Не дури, Сыбчо. Кто теперь думает о сене?
И он стал спускаться по лестнице. Сыбчо выругался и полез за отцом. Правда, сколько народу перебили, а он о своем сене будет заботиться. Да пропади оно пропадом!
Посеребренные белой ночью дворы ожили: словно суслики из норок, повылезли женские головы. Сыбчо почувствовал что-то неладное, но старый Капанов шел, не выпрямляя сутулой сапожничьей спины.
— Отец, здесь что-то происходит...
— А?
— Посмотри, там бабы прячутся!
— Бабы? Пусть себе прячутся, нам-то что?..
— Оно, конечно... Только гляди, как бы на наши головы опять чего-нибудь не свалилось.
Старик посмотрел вокруг. Но они уже повернули к подвалу Дрангаза, и «суслики» снова спрятались в свои норки.
