они его к отверстию в стене Капановского сеновала.
«А-а-а!»
Теперь ясно. Здесь действовали воры, проломили стену... Так... Полковник давеча усомнился... Прав он был... Так... Одни разбирали стену, а другие наблюдали с сеновала в бинокль.
«И женщина с ними».
Нет, но все-таки, что это значит? Почему убит пристав Миндилев?
Сотир был сбит с толку. Он не понимал, зачем он здесь, что ему здесь нужно; не знал, что предпринять.
А в душе его уже просыпалась тревога и тоска. Да, рядом с ним творилось что-то страшное. Может быть, минирован весь дом!
«Миче!»
Рука его сжала револьвер. Вдруг погибнет Миче! Да он погубит тогда весь мир!
Он потер лоб, и кошмарный сон рассеялся.
Дом стоял на месте, окна светились, и рука Сотира Иванова твердо сжимала револьвер: пусть приходят! Пусть придет, кто посмеет!
Он опять потер лоб. И уже знал, куда и зачем пришел, что ему надо. Мерзавец Миндилев! Он сам сунулся убийцам в руки: пришел, чтоб закопать драгоценности, и...
Сотир Иванов подошел к трупу. Да, рядом с головой пристава зияла яма, которую он копал... Мерзавец!
И уже не страшили ни лужа крови, ни нож, воткнутый в землю. Сотир задыхался от ярости. Он искал в карманах, в рукавах, за пазухой окровавленного трупа. Нет, ничего не было: убийцы все унесли!
«Разорил меня, мошенник!»
Негодование переполнило душу Сотира, задрожало колено — сейчас пнет ногой.
Но до этого ли было?
Он снова нагнулся, сунул руку в задние карманы куртки.
Невольно присел — сделалось дурно: здесь все-все! Бриллиантовые серьги, кольца, ожерелье из старинных золотых монет и золотые эмалевые часы с тройной цепочкой, гибкой, словно змея...
Рот залило слюной. Сотир жадно глотал ее, нежно поглаживая драгоценности. О, они знакомы ему: когда началась бойня и схватили Сашко Карабелева, жена кмета принесла ему — эти самые — целую горсть — принесла Сотиру — чтоб он спас Сашко — ха-ха! Нет, Сотир не взял! Достойно отказался, да.
«Мерзавец Миндилев сегодня вечером чуть было... Мерза-вец!!»
Теперь Сотир мог пнуть труп ногой.
Жена кмета повсюду искала Миче. Она оставила ее в кухне, и лампа тогда не была погашена...
«Неужели она одна вернулась наверх, в свадебный зал?!»
Нет, этого не могло быть.
Вероятно, Миче вышла во двор подышать.
— Миче, Миче, ты где?
Под лестницей черного хода жена кмета столкнулась с Маргой.
— А, Марга! Миче во дворе?
— За-а-чем! Г-где?
Марга ухватилась за жену кмета. Она дрожала и прижималась к ней. Хочет, быть может, излить перед кем-нибудь скорбь своей бесприютной души. Эх, ведь она выросла у Карабелевых, связана со всем этим домом, с домом, который неизвестно что ждет впереди...
Марга запричитала:
— Ох-ох, опустел Карабелевский дом, барыня, опусте-ел!..
Бедняжка служанка. Хотя кого теперь больше жалеть? Жена кмета рассердилась — как так опустел Карабелевский дом! Это голова у Марги пустая: зятя вводят в дом, а она...
— Иди умойся. Где ты была?
— Ни-и-где.
Марга задергалась. И вдруг повалилась.
— Барыня — водички, умираю, ох!
Белая ночь проникала в кухню через занавешенные окна. Жена кмета налила воды: в сущности, Марга — несчастное существо, она заслуживает сожаления.
А Марга, вытаращив глаза, озиралась, словно хотела бежать. Жена кмета прижала чашку с водой к ее губам.
— Ну, пей и опомнись, старуха. Умерла твоя хозяйка — подумаешь, чудо какое. Мы разве не умрем? Иди к покойнице, грех оставлять покойников одних.
Она проследила заботливым взглядом, пока служанка не скрылась в комнате Карабелихи, и пошла по лестнице.
«Миче, должно быть, поднялась наверх. Заперлась в какой-нибудь комнате. Ну, пусть поплачет».
Статная женщина поправила перед зеркалом прическу и вошла в свадебный зал.
Там говорил Ячо, прокурор. Он с трудом ворочал языком, но мысль его была строга и четка — нужно взять правильный курс. И знать, чего мы хотим. Хватит этой драчки партий. Отныне с одной стороны — разрушители, а с другой — все остальные.
— И нету в мире места, господа, — во всем мире — для обеих сторон: на земле будем существовать или только мы, или только они!
Жена кмета расчувствовалась, то есть выдавила слезу: ведь неудобно же явиться с сухими глазами и сообщить о случившемся! Она вытерла глаза и сказала дрожащим голосом:
— Господа, старуха Карабелева отдала богу душу!
Все встали. Полковник сделал торжественное лицо.
— Господа, стаканы. Стража, вина! По возможности сейчас же!
...Крещение, венчание, погребение — вот жизненный путь. — Полковник старательно подчеркивал каждое слово. — Полдень жизни — свадьба, вечер — погребение.
— В данном же трагическом случае, однако, уважаемое собрание, я имею честь вам напомнить о третьем начале жизни — ореоле чести и славы — о рождении.
...Полковник был выпивши — ведь и он человек, — но гости уже объелись, оратор же вошел во вкус; то умолкая, то что-то обдумывая, он все говорил и говорил, словно на занятиях словесности.
Жена кмета была неспокойна: Миче не появлялась.
«Возьмет да и отравится девушка. Все может статься, много на нее свалилось».
И не выдержало нежное сердце бездетной супруги кмета. Повертелась между гостями и выскочила из зала. Понятно — женщина. Посаженый, сделав вид, что ничего не заметил, продолжал тираду о рождении. Явление это — нечто более высокое, чем личная судьба человека, и по величию своему превосходит трагедию смерти.
— Вот, почитаемое собрание, это величественное сегодня совершается у нас на глазах. Вопреки смерти, размахивающей своей косой, вновь рождается наше отечество. Да-а, в крови...
Но тут вошел начальник околии и тревожно бросил:
— Господа, неприятность. Только не волноваться, прошу вас.
Полковник вскипел:
— Молчать!
Гости недоумевали. Начальник добавил:
— Наш храбрый пристав Миндилев вероломно убит, здесь, во дворе, под самыми окнами...
«Убит!»
Лица побелели. Никто, видно, не привык к этому слову. Полковник даже высунул кончик языка.
«Убит!»
Прокурор потрогал обеими руками очки, а молодой адъютант вытянулся в ожидании приказа.
Только кмет Нако сел, облокотившись на стол, и, прижав ладони к вискам, поднял вверх пальцы, словно голосовал.
