одеревенело, губы смерзлись. Зарываюсь в воротник пальто и усиленно дышу, чтобы хоть немного согреться. Прыгаю то на одной, то на другой ноге и осторожно — не ровен час, сломаются! — растираю давно онемевшие уши.
Чтоб не было так одиноко, тихонько окликаю Джеле. Тот не оборачивается: прислонился к дереву и не отрываясь глядит на дорогу. Иду сменить его.
— Ничего не видно?
— Ничего, — едва шевелит Джеле посиневшими губами.
— Только зря время теряем. Коле, верно, напутал — не сегодня, а завтра…
— Как бы там ни было, нам поручено наблюдать.
Теперь мы оба смотрим вниз, но ни Коле, ни Танаса, ни Калчо — никого не видно. Больше всего на свете хочется спуститься к ним, но задание есть задание, сюда нас поставили, и здесь мы — кровь из носу — останемся, покуда не дадут отбой. Притулившись у спины Джеле и понемногу отогреваясь, начинаю задремывать. Неожиданно Джеле вздрагивает и кричит:
— Едут! Бежим!
Кубарем скатываемся вниз. Урчание мотора все ближе, и вот уже сквозь туман проступили очертания «джипа». Машина ползет еле-еле, точно прощупывает дорогу. Когда она была метрах в пятидесяти от нас, грохнули выстрелы, и в следующую секунду со свистом спустились две шины. «Джип» закачался, как пьяный, и, вильнув вправо, врезался в дерево у дороги. Из машины выскочили четверо фашистов и принялись беспорядочно строчить из автоматов. Тут по обеим сторонам дороги вновь раздалась пальба, и автоматчики, скорчившись, упали на снег. Учитель и Сандре подбежали к «джипу» и помогли выйти из него связанному Секуле. Радостный и счастливый, Секула крепко обнимал нас. Долго не могли оторвать Калчо от отца.
На прощание учитель пожал Коле руку и сказал, обращаясь ко всей команде:
— Поздравляю вас, ребята! Благодаря вам операция удалась на славу!
Партизаны подхватили под руки с трудом державшегося на ногах Секулу и поспешили скрыться в лесу. Мы поодиночке возвратились в село.
Со старостой творится что-то неладное. С ружьем через плечо он ночи напролет караулит свой дом — боится, видать, что и ему, как недавно объездчику, пустят красного петуха. Днем носится как невменяемый по селу, ищет двух своих коней.
— Да этим коням цены нет! А уж как я их кормил, как обряжал, пуще глаза берег, а вот поди ж ты, как сквозь землю провалились. Знать бы, кто их украл! — плачется он объездчику.
Тот почесывает нос и доверительно, вполголоса говорит:
— Это все он, голову могу прозакладывать.
— Да кто же?
— Длинный, чтоб ему пусто было! Я тебе еще когда говорил: сбежал он из тюрьмы и, как вурдалак, в селе затаился. Надо бы его выследить, не то он нас всех на тот свет отправит.
— На что ему кони-то мои сдались?
— Мстит он. Заколол их небось и в укромном местечке закопал, а теперь еще на что-нибудь зарится. Дом получше стереги.
Староста и жену свою вооружил, и каждый вечер, лишь только стемнеет, выходят они сторожить дом.
Слухи о том, как партизаны отбили Секулу, и вовсе лишили старосту покоя, о байках объездчика он и думать забыл. Уразумел, прохвост, что не Длинного это рук дело, а чьих — в толк не возьмет и оттого еще пуще бесится. Насмерть перепуганный, трусит он теперь в школу и, запершись, просиживает там по целым дням, а Бузо с отцом у него на побегушках. Бузо словно подменили — присмирел и нос не задирает. От отца ни на шаг, бегает за ним, ровно побитая собачонка. Староста умасливает Бузо, цепляет ему на отворот свисающей до пят шинели какие-то значки. Выдали Бузо и сапоги, в которых он едва ноги переставляет. Пилотку ушили, стянув на затылке дулей. Жаль, хвоста недостает, чтоб привязать к нему консервную банку!
Как-то раз Бузо похвастался Мире, что его отцу приглянулся дом Калчо и на днях они туда переселяются. Мира брезгливо отвернулась от него и ушла.
Дом Калчо действительно стоит пустой и холодный. Позавчера их с матерью куда-то увели, даже проститься не дали. Солдаты со старостой на пушечный выстрел никого не подпускали к их дому.
Вчера Коле прочитал письмо от нашего товарища Калчо. Слушали мы, и души сжимала печаль.
— «Дорогие ребята, пишу впопыхах, да еще слезы, как назло, мешают. Спрятался на чердаке за сундуками, а внизу голосит мама. Эти звери не дают ей одеться и собрать вещи, которые нам могут пригодиться. Во дворе полно солдат, пришел и староста, слышу, как он огрызается: «Ничего не знаю, мужа благодари, что связался с бандитами». — «Ради бога, хоть ребенка пощадите! Не берите греха на душу. Куда вы нас ведете?» — «К таким же, как вы».
Слушаю, и комок подкатывает к горлу. Так, кажется, и удавил бы его. Едва сдерживаю себя, спешу побыстрее закончить письмо. Рука трясется. Нужно быть настороже, каждую минуту сюда могут ворваться. Коли увидят, чем я занимаюсь, несдобровать мне! Но и уйти, не дав о себе знать, не могу. Всю ночь думал, как бы сбегать предупредить вас, но дом окружили. Угонят нас, по всей видимости, в лагерь. Вон и староста надрывается: «Лагерь для вашего брата — самое подходящее место!»
Не могу видеть, как убивается мама. Пробовал ее успокоить, но она только сильнее прижимала меня к груди: «Мал ты еще, родной, не знаешь, что это за ад — лагерь».
Сегодня была возможность сбежать — солдат, что остался стеречь у ворот, не догадывается о лазейке за сараем. Но я не сделаю этого. И вы на моем месте поступили бы так же. Маму я одну не оставлю! Без меня она в лагере пропадет.
Не отступайтесь от нашего дела! Жалко, что меня не будет рядом с вами. Когда увидите отца, расскажите ему обо всем.
Улучу минуту и брошу письмо к Коле во двор. Надеюсь, он его отыщет. Прощайте…
Ваш Калчо».
Мы были потрясены. Сердца разрывались от муки и жалости.
Сейчас далеко за полночь. В селе пропели первые петухи. Притаившись, мы выжидаем, когда в доме старосты погаснет свет. Вот погас наконец. Видать, надоело старосте пялиться в темноту, всю ночь вокруг дома слонялся. К тому же поднялся ветер, воет шакалом и ломает ветки на деревьях. Одно спасенье — укрыться в доме. Да и заря не за горами, а у ворот сидит на цепи верный пес.
К дому со всех сторон примыкает большой сад — как раз то, что надо. Пригнувшись, пробираемся вдоль забора к тому месту, откуда недавно выводили коней. Здесь Коле приказал всем остановиться, а сам вместе с Васе крадучись подошел к окошку, в котором еще несколько минут назад горел свет.
Гранату нес Васе, он должен бросить ее в окно. Уши никто из нас больше не затыкает, взрывы для нас теперь дело привычное. Прибежали запыхавшиеся ребята, еще через мгновение в доме сверкнуло и отчаянно грохнуло. Напрасно рвался с цепи обезумевший пес, напрасно надсаживалось в селе все собачье племя — мы уже были далеко и спокойно взирали с холма на зарево, разливавшееся по вершинам гор.
По селу поползли страшные слухи: немцы собираются сжечь село дотла. Потерянно бродят по улицам женщины, собираются вместе и плачут. Домой не тянет. Мама, нахохлившись, день и ночь сидит у очага, и слезы текут у нее по щекам:
— Изверги, голодом не уморили, так вон что удумали.
Увидит меня, за руку ухватит и ни на шаг от себя не отпускает. Говорит, вместе надо беду встречать. Дедушка ходит чернее тучи. Считает, что нужно готовиться у худшему. Немцы на все горазды, да и объездчик, ехидна, зря болтать не станет. В сопровождении Бузо таскается он по селу и грозит:
— Достукались! Поглумились надо мной — хватит, скоро вас всех, как цыплят, передавят.
Село замерло в напряженном ожидании.
Сегодня с утра немцы расклеивают на заборах прокламации. Никто их не читает.
Неожиданно Коле приказал всей команде собраться у дяди Лозана. Не пришел только Митре. В ту ночь, когда мы сводили счеты со старостой, Митре простудился и заболел воспалением легких.
