Молчание.
— Меня интересует, что произошло на днях у шалашей? Что вы на сей раз не поделили? Кто хочет ответить?
Все словно воды в рот набрали.
— Коле, может быть, ты объяснишь?
— Мы построили шалаши, насобирали кучу разных вещичек… Ну, и мечтали… А позавчера Бузо со своей оравой вломились туда, все переколотили и хотели присвоить себе наши шалаши. Танас, принеси корзину…
Танас вскочил, чтобы сбегать за вещественным доказательством разбоя — корзиной с битыми бутылками, но учитель преградил ему дорогу.
— Продолжай, Коле.
— Добром они уйти не пожелали, пришлось их проучить.
— Поколотить, хочешь сказать?
— Ну, да.
— Ладно. — Учитель обернулся к Бузо. — Давайте теперь вас послушаем. Так было дело?
— Врут они все! — крикнул кто-то с задней парты.
— Я не тебя спрашиваю. У Бузо своя голова на плечах.
Заикаясь, Бузо пробормотал:
— Это мы для острастки.
— Для какой еще острастки?
Бузо сопел, грыз ногти, наконец выдавил:
— А пусть в другой раз не хвастаются, какие у них распрекрасные лавки. Мы своими глазами видели, как они ходили по домам и потихоньку брали, что плохо лежит.
— Это правда?
— Нет, чем угодно могу поклясться, — возмутился Коле.
— Вранье это! — не выдержав, повскакали мы с мест.
— Тише! — одернул нас учитель. Мы прикусили языки. Учитель шагнул к Бузо:
— И ты можешь это доказать?
— Да вы у ребят спросите, любой вам подтвердит.
— Все верно! Бузо правду говорит! — загалдели бузовцы.
— Пожалуйста, не все сразу. Давайте по одному. Начнем с тебя, Марко. Ты честный мальчик и, я верю, скажешь по совести. Не надо ни под кого подлаживаться, каждый должен сам отвечать за свои поступки. Лишь тот достоин уважения, кто не кривит душой и умеет постоять за правду.
Марко потупил голову и растерянно уставился в одну точку.
— Почему ты молчишь, Марко?
Не дождавшись ответа, учитель сел на край парты и долго отчитывал нас за то, что мы попусту тратим силы на драки, вместо того чтобы жить дружно. Потом он отпустил всех, кроме Бузо и Марко.
Через раскрытое окно во двор долетали слова учителя:
— Значит, Бузо, ты во что бы то ни стало хочешь скрыть истинную причину этой некрасивой истории. Увиливаешь от ответа, ловчишь, как на уроке, когда сказку пересказывал. Подумай о своих поступках, о своем отношении к одноклассникам. Нельзя же бесконечно ссориться и враждовать, ведь вам долгие годы предстоит жить бок о бок, встречаться и работать вместе. На свете нет ничего дороже любви и согласия. Приглядитесь к тем, кто одинок, кого отовсюду гонят, загляните в их души — там холодно и тоскливо. А такое может запросто случиться с каждым, кто не научится дорожить дружбой. Перешагните же через все, что вас разделяет, что вызывает подозрение. Постарайтесь достойно прожить свой век в нашей большой семье, в которой все должны стать товарищами и братьями… — Учитель помолчал и добавил: — Надеюсь, больше мне никогда не придется об этом говорить.
Угрюмые, с низко опущенными головами вышли приятели из школы. Видать, здорово он их пронял. Теперь-то уж наверняка все образуется! Но Бузо на рысях пересек двор, смерив нас исподлобья злющим взглядом. Поди догадайся, что у него на уме.
V
Сегодня учитель рассказывает о первобытных людях, которые питались кореньями и травой. Чудно как-то получается, недоумеваю я, во все глаза глядя на учителя. Выходит, первобытные люди — ну совсем как я, Васе, Коле или, скажем, Длинный — шли в поле и собирали щавель или корешки горечавки? Ух и вкуснотища! А Длинный говорит, что только это и ест, ведь дома-то у него шаром покати.
Таращусь я на учителя, а Васе бац меня по колену и на окно показывает. Оборачиваюсь и вижу: к растрескавшемуся стеклу прилепился носом Длинный — точь-в-точь святой в рамке. Вот уж легок на помине! Рот до ушей, на нас глазеет. Через минуту уже весь класс смотрел в окно. Учитель сердито погрозил Длинному, но тот и ухом не повел. Тогда учитель постучал пальцем по стеклу, а Длинный знай себе моргает да зубы скалит. Пришлось и на этот раз позвать сторожа. Только раньше как бывало: хватал сторож дядя Петре хворостину — и под окно. Обломает хворостину о спину Длинного и тащит его за шиворот со двора. А вечером окна в школе оказывались разбитыми вдребезги. На партах, на полу столько камней, что впору корзинами собирать. Теперь дядя Петре, наученный горьким опытом, действует иначе.
— Длинный, слез бы ты, родной, — слышим мы, как ласково уговаривает он парня. — И учителю мешаешь, и ученики отвлекаются.
— А меня почему в школу не берут? Я тоже учиться хочу.
— Да как тебе сказать… кх-кх… нельзя тебе в школу.
— Ну да ладно, слезай, а я с учителем потолкую. Там видно будет.
Длинный неохотно отрывается от окна и садится под сливой. Но на месте ему не сидится, и, чтобы убить время до конца урока, он слоняется по двору. Куда уж тут думать о первобытных людях, скорей бы звонок! Наверняка Длинный пришел не с пустыми руками. Придется бежать домой за картошкой. Делаю я это не впервой, но всегда вскрытную, а не то не сносить бы мне головы. И так, что ни день, мама распекает меня на все корки:
— Друзей хоть отбавляй, так нет же — к убогому прикипел. Погоди, и ты такой же сделаешься. Неужто глаз у тебя нет, неужто не знаешь, какая у Длинного мать?
Ага, значит, это все-таки его мать. А люди судачат, что Длинный ей вовсе и не сын. Давным-давно нашла, мол, его Гога в поле. Хорошо, хоть у нас в команде недоумков нет, чтобы верить такой чепухе. Сколько раз мы куролесили у нее под окном, дразнились: «Горбатая Гога, горбатая Гога!» Она и впрямь была такая: скрюченная, скукоженная, испитое личико с кулачок — ни дать ни взять засыхающее на корню корявое деревце. Никто из сельчан в гости к Гоге не ходил. Жила она на отшибе в скособоченной развалюхе, затерявшейся среди холмов и оврагов, так что издали была видна лишь обросшая мхом и лишайниками крыша. В селе поговаривали, будто бы Гога водилась с нечистой силой. Было ей далеко за пятьдесят, но нам она казалась десятилетней девочкой. Вероятно, поэтому мы и дразнили ее. Но Гога словно не замечала обидчиков, задумчиво проходила мимо, уронив голову на грудь. Мы, бывало, кричим- надрываемся, а ей хоть бы хны. И невдомек нам было: рассердись она, прикрикни, мы бы ей вообще проходу не дали.
Если уж начистоту, до нас доходили слухи, что насмешки сильно ее огорчали. Запершись в доме, Гога втайне от Длинного плакала. Днем ее редко видели в селе, людей она сторонилась. Когда же случалось ей по какой-либо надобности появиться в селе, Длинный неотлучно следовал за ней. Тут мы и пикнуть не смели: кто не знает, что в карманах у Длинного всегда полно камней? Коле уверял, что по вечерам Гога выходила к чешме[2] за водой, а потом шла в церковку. Зажигала свечи и подолгу сидела, покуда однажды ее не прогнал церковный служка:
— Вишь, повадилась всякий вечер в церковь шастать! А потом у нас деньги пропадают. Уж и не знаю, кто их крадет. Чтоб духу твоего здесь больше не было!
— Да разве могла Гога церковные деньги взять? — встревожился я.
