— К брату.
— К вашему брату Амедею?
— Нет, к моему брату Ульриху!
Она отвечала монотонно и уныло, вроде ясновидящей, была совершенно непохожа на ту Лотту, что каталась с горы в детской куче, но Калиостро, успевший несколько привыкнуть к характеру Анны-Шарлотты, уже не удивился этим переменам. Между тем девушка продолжала:
— Мой брат Ульрих скончался прошлый год… О, ни одна душа не была мне так близка, как его! Она и после смерти имеет постоянные сношения со мною. Я слышу его голос… чувствую его мысли, желания!.. Это странное и сладкое блаженство. Учитель, не препятствуйте мне.
Она продолжала дрожать и, казалось, сию минуту могла упасть. Калиостро взял ее за руку.
— Разве ваш брат здесь похоронен?
— Нет, он похоронен в Страсбурге, но он любил это место, и его душа охотно сюда прилетает.
— Успокойтесь! Она уже здесь. Вы слышите?
Выплыла неполная и бледная луна, осветив лужи и колонны беседки; тихий ветер качнул прутья берез. Шарлотта закрыла глаза и склонилась на плечо Калиостро.
— Да, я слышу, я чувствую! Как хорошо! — шептала она.
Граф повел ее домой, закрыв от сырости полой своего плаща и поддерживая одной рукою. Она едва передвигала ноги и улыбалась, как больная. Тени от голых деревьев смутным рисунком бродили по лицу и фигуре идущих.
— Учитель, не оставляйте меня! — сказала Шарлотта.
Калиостро, помолчав, ответил:
— Скорее вы меня оставите, дитя мое, чем я вас покину.
— Я вас оставлю? Это может случиться, если вы оставите сами себя! — с жаром прошептала Шарлотта и снова склонилась на его плечо.
Старуха Медем, видимо, была расстроена и невнимательно слушала Шарлотту. Та сидела на низеньком табурете и пела, аккомпанируя себе на арфе. Казалось, девушка похудела, хотя лицо ее не было меланхолическим, а освещалось скрытой, чуть теплившейся надеждой. Последние дни Анна-Шарлотта была особенно неровна, то молча сидя часами, то вдруг прорываясь какой-то буйной радостью. Сегодня был день тихой, элегической грусти. И романс, который она пела, подходил к ее настроению. В нем говорилось о разлученных влюбленных, которые одиноко поверяют свои жалобы, одна — лесным деревьям, другой — морским волнам, и арфа передавала то влюбленные стоны, то шум дубравы, то морской тихий прибой. Окончив песню, девушка не поднималась, а рассеянно перебирала струны, словно не желая, чтобы звуки улетели бесследно.
— Чьи это слова, Лотта? Я что-то позабыла.
— Чьи это слова? — задумчиво повторила Шарлотта и поправила волосы.
— Да. Ты сама, верно, не знаешь.
— Нет, я знаю очень хорошо.
— Чьи же?
Шарлотта улыбнулась.
— Имени этого поэта я не могу произносить в вашем доме.
— Что за странное выражение «в вашем доме»? Разве дом твоих родителей вместе с тем не твой дом, дитя мое?
— Конечно, так, но не я устанавливаю в нем разные правила и запрещения, я подчиняюсь и нисколько не выражаю неудовольствия.
— Можно подумать, что ты в тюрьме.
— Никто этого не подумает, милая мама, и я не думаю.
Мать подошла к Шарлотте, все продолжавшей сидеть на табуретке, и прижала голову к своей груди.
— Любишь? — спросила она, помолчав.
Девушка ответила, слегка усмехаясь:
— Ты видишь, я благоразумна и скрываю довольно хорошо свои чувства. Я не настолько люблю того, кого нельзя здесь называть, чтобы из-за этой привязанности забыть все, но я ни за кого не пойду замуж, кроме как за него. Я думаю, что я этим никому не причиняю огорчения.
— Бедная Лотта! — проговорила г-жа Медем и задумалась.
— Но, мама, что с тобою? Ты сама чем-то расстроена.
— Нет, ничего!
— Ну как же ничего! Я вижу, чувствую. Ты не сможешь обмануть моего сердца. Скажи, дорогая, скажи, как я тебе сказала.
Г-жа Медем вздохнула и тихо ответила:
— Очень горестно ошибаться в людях, встречать вместо дружеского участия черствый педантизм. Особенно в тех людях, к которым идешь с открытым сердцем…
Не зная, к чему ведет свою речь старая дама, Шарлотта глядела вопросительно и молчала, ожидая продолжения.
— У меня случились маленькие денежные затруднения, которые мне не хотелось доводить до сведения мужа и твоего дяди. Собственно говоря, это дело, подробности которого тебе нет необходимости знать, меня не очень огорчает. Меня огорчило совсем другое обстоятельство, имеющее, впрочем, касательство к этому делу… Я обратилась к графу…
— К графу Калиостро? — спросила дочь, нахмурившись.
— Да, к графу Калиостро, нашему учителю и другу.
— Простите, мама, что я вас перебиваю… Но что вам нужно было, деньги?
— Если хочешь, деньги, притом такие, о которых никто бы не знал. Я попросила графа прийти мне на помощь и употребить свои знания в алхимии и свой опыт в увеличивании брильянтов.
— Но мама! — воскликнула с упреком младшая Медем и даже слегка отстранилась от матери.
— Что «мама»? Он сделал бы доброе дело и поступил бы дружески по отношению к нашему семейству. Доктор Штарк, несомненно, это бы сделал.
Шарлотта молчала, крайне взволнованная; наконец беззвучно спросила:
— И что же граф?
— Отказал… Наотрез отказал. Сказал, что это все временные заботы (будто я не знаю, что это затрудненье временное! Но я не святая!), что знанье преследует другие цели, целую кучу вещей! Был надменен и неприятен. Боюсь, что наша дружба его портит.
Старуха хлопнула табакеркой и недовольно умолкла.
Молчала и Шарлотта, лицо ее сияло, из глаз текли слезы. Наконец она сползла к коленям матери и заговорила восторженным голосом:
— Он отказался, благодаренье Небу! Он отказался, а ты так просила! Милый граф, дорогой учитель, вы выдержали большое испытанье! Мама, мама, не огорчайтесь, вы были только орудием в Божьих руках. А затруднения, они минуют! Бог пошлет своего слугу, может быть, он уже на пороге, чтобы избавить нас, слабых, и от этих мелких забот!
Она целовала и гладила старую даму, как вдруг, взглянув в зеркало, вскрикнула и вскочила:
— Граф, и с ним… и с ним барон Петр фон Бирен!
— Шарлотта! — строго начала г-жа Медем.
— Раз он идет под руку с графом Калиостро, значит, можно произносить его имя: Петр фон Бирен, Петр фон Бирен! Возлюбленный мой.
И девушка спрятала свое пылающее лицо на груди г-жи Медем, которая, выпрямившись и насторожившись, смотрела на двери.
На пороге, улыбаясь, показался граф под руку с высоким молодым человеком с маленькой головой, прямым носом и выдающимся подбородком. Он то краснел, то бледнел, вертел в слишком длинных руках треуголку, вообще казалось, что Калиостро насильно тащит упирающегося юношу.
Не дав времени заговорить г-же Медем, граф быстро и громко начал:
