жгучий след – воспоминание о последнем взгляде Хуана, обращённом к нам.
Мы совсем забыли о «капуцинах», а им только того и надо было. Внезапно нам показалось, будто огромная крыса прошмыгнула в проходе и мгновенно исчезла за дверью. Это бежал один из «капуцинов». И тут мы увидели, что лицо Кранца расцвело в наглой, торжествующей ухмылке. Дверь захлопнулась. Второму «капуцину» так и не удалось улизнуть. Он воровато огляделся по сторонам, потом лёг ничком на своё место и замер.
Не знаю, то ли ухмылка Кранца оказалось последней каплей, переполнившей чашу нашего терпения, то ли бегство «капуцина»… Не знаю! Только к сердцу вдруг подступила горечь, стало трудно дышать, из груди рвался крик, глаза застилали слёзы. Не было сил лежать на нарах… Вы понимаете, не было больше сил так жить!,.
Кто-то спрыгнул на пол прямо с третьего яруса. В эту страшную минуту никто не думал о лестнице или о том, что, прыгая с такой высоты, недолго сломать шею. Нами овладело отчаяние, силу которого невозможно измерить. Очертя голову люди бросались вниз. В одно мгновение все нары опустели, проход был забит людьми.
Второй «капуцин» понял, что просить о пощаде не имеет смысла, что невозможно смягчить сердца людей, доведённых до предела. Сопротивляться было бесполезно. Он и не сопротивлялся. Нет! Он только стремился убежать, спрятаться в какую-нибудь щель, чтобы там отсидеться, пока о нём забудут. Непонятно, как ему удалось юркнуть под нары. Кто-то схватил его за ноги, началась борьба. «Капуцин» кусался, царапался, потом завыл…
Его убивали все обитатели камеры. Те, кто не мог протолкнуться к нему, судорожно сжимали кулаки, изнемогая от желания хоть раз опустить их на пунцовую морду предателя. Любопытно, что всё это происходило в абсолютном молчании. Никто не произнёс ни слова, не слышалось ни ругани, ни крика.
Нет, это была не месть! Мы не платили злом за зло, не глушили боль… Мы поступили так, потому что это было справедливо. Иначе нельзя было поступить!
Вы обратили внимание, я говорю: «Мы не платили злом… Мы поступили так…» Да, мы. Потому что и я приложил к этому руку. На горле предателя остались следы моих пальцев.
Вот как оно бывает, прошу пана! Кто поверил бы, что я могу убить человека?..
Потом, когда труп «капуцина» положили на нары и накрыли одеялом, мы снова улеглись. На свои места. Было тихо, но мне всё казалось, что из коридора доносится протяжный скрип удаляющейся тележки.
«Где ты теперь, друг наш Хуан?» – думал я.
Кто-то протяжно вздохнул.
Прошло полчаса или час, а может быть, и больше. В камере не слышно было ни звука. Но вот открылась дверь. На пороге стоял комендант, позади него конвоиры,
Раздалась команда:
– Встать! Строиться на работу!
Никто не шевельнулся. Комендант ждал. Ждал, верно, целую минуту.
– Встать! – повторил он ещё раз. Ни единого движения.
Конвоиры стояли у дверей, ожидая приказаний.
Комендант испуганно оглядел нары и медленно попятился к выходу. Уж очень необычной была тишина в камере. На пороге он всё же остановился и уже не скомандовал, а завопил, да с такой злостью, что глаза его налились кровью:
– Строиться на работу!
Тогда на третьих нарах, возле самой стены, поднялась чья-то голова. Это был Али. Он окинул коменданта недоуменным взглядом и спокойно, не повышая голоса, проговорил:
– Верните нашего Хуана.
Комендант и конвоиры стояли, выпучив на него глаза, и, должно быть, ничего не понимали. Прежде чем снова лечь на своё место, Али добавил:
– Без номера триста тридцать три мы на работу не выйдем. Мы не можем. Понял?
И тут со всех сторон послышалось:
– Верните Хуана! Он ни в чём не виноват!
– Верните Хуана!
– Не мучьте Хуана!
Вначале это были робкие голоса. Казалось, люди с нар пробовали уговорить, убедить коменданта в невиновности Хуана.
Но вот просьбы стали превращаться в требования.
– Верните Хуана! – кричали сразу несколько человек. Крики доносились со всех нар. Никто больше не молчал: люди решились наконец поднять голос, открыть свои мысли.
Али молчал и с любопытством разглядывал коменданта, словно спрашивая: «Ну как? Теперь ты убедился, что я говорил правду?» Но комендант уже не обращал внимания на крики. Он подался поближе к двери, готовясь улизнуть при первых же признаках опасности. Али тихонько выругался и махнул рукой.
Если бы я мог объяснить вам каждое движение моих товарищей, каждый безмолвный взгляд, каждый поворот головы! Увы, для этого не хватило бы ни слов, ни сил. Одним этим жестом Али как бы поставил точку на прошлом.
Этот взмах руки означал: «Что бы ни случилось – идем до конца!»
Решимость Али вдохнула в нас жизнь. К нам вдруг вернулось чувство человеческого достоинства. Людям стало стыдно за свою покорность, за рабский труд, за то, что один лишь Хуан нашел в себе силы говорить громко, да ещё такими словами, о существовании которых мы почти забыли.
«Идем до конца!» – так, я уверен, думал каждый из нас. Трудно сказать, чего больше было в этих словах – решимости, отчаяния или готовности покончить со всем, что нас окружало. Скорее всего, это была ненависть, круто замешенная на отчаянии. Может быть, вы знаете, как это называется?
Всё это время комендант стоял у двери, не зная, как поступить, что сделать, чтобы причинить нам наиболее чувствительную, резкую боль. Мы наблюдали за каждым его движением. Эта безмолвная дуэль взглядов продолжалась довольно долго: времени у коменданта было достаточно, – ведь он пришел затем, чтобы повести нас на работу и пробыть в мастерской целый день.
Но вот комендант повернул голову и кивнул конвоирам. Те вошли в камеру, достали из карманов ножи, забрались на вторые нары и принялись остервенело скрести и царапать стену, старательно уничтожая портрет. Мы молча наблюдали за тем, как знакомые черты сливались в огромное серое пятно… Наконец конвоиры спрятали ножи и принялись тщательно стряхивать с себя пыль. Портрета больше не было.
Комендант всё ещё продолжал стоять у двери, не рискуя пройти в глубь камеры. Он больше не предлагал нам строиться и идти на работу. Слишком очевидно было, что мы не выполним его приказания. Наконец он поднял голову кверху, считая почему-то, что с подобным предложением следует обращаться именно к обитателям верхних нар, и сказал:
– Если этот безумец среди вас – выдайте его! Выдайте его, и вам сразу же станет легче! Зачем всем страдать из-за одного?
Комендант ошибся, думая, что мы можем поддаться на провокацию. Да и откуда ему было знать, что мы переживали в то время, о чём думали, какие мысли нас тревожили?
Он ушел, а мы продолжали молча лежать на своих местах. Всё было ясно без слов. То, о чём надо было сказать, мы сказали: здесь нет одного безумца, все мы такие!
…Мне, видимо, не суждено быть героем. Дверь закрылась – и сердце у меня заныло… Я старался заглянуть людям в глаза, понять состояние духа каждого, слиться с ними и избавиться от гнетущей тоски.
В голову лезли всякие мысли. Одно было бесспорно: столкнулись наконец! Глиняный горшок налетел на камень… Может ли он надеяться на удачный исход боя?
Если горшок падает на камень – горе горшку! Если камень падает на горшок – всё то же: горе горшку!
Плохо быть глиняным горшком!
Вот почему я не знал, куда деться от тоски.
Глянул в сторону Васи. Он лежал молча, уставившись глазами в потолок. Я понимал: ему нелегко. Люди пошли за ним, надо было их вести. А куда?..
