Литературный театр

Арина Пантелеймоновна. А купец пойдёт жаловаться в полицию.

Фёкла. А дворянин пойдёт на купца к сенахтору.

Арина Пантелеймоновна. А купец к губернатору.

Фёкла. А дворянин…

Арина Пантелеймоновна. Врёшь, врёшь, дворянин… Губернатор больше сенахтора (Споря о том, кто же «больше», уходят.)

Агафья Тихоновна (одна). Право, такое затруднение – выбор! Если бы ещё один, два человека, а то пять – как хочешь, так и выбирай. (Рассматривает портреты, держа их как в игре в карты – веером.) Никанор Иванович недурён, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурён. Да если сказать правду, Иван Павлович тоже хоть и толст, а ведь видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарович опять мужчина с достоинствами. Уж как трудно решиться, так просто рассказать нельзя, как трудно! Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому ещё дородности Ивана Павловича – я бы тогда тотчас же решилась, А теперь поди подумай! просто голова даже стала болеть. Я думаю, лучше всего кинуть жребий. Положиться во всём на волю Божию: кто выкинется, тот и муж. (Тасует колоду.) Страшно… Ах, если бы Бог дал, чтобы выкинулся Никанор Иванович; нет, отчего же он? Лучше ж Иван Кузьмич. Отчего же Иван Кузьмич? чем же худы те, другие?.. Нет, нет, не хочу…какой выберется, такой пусть и будет (Вынимает со страхом портрет-карту.)

Под звуки свадебной (церковной) мелодии выносят манекен. Агафья Тихоновна кружится с ним как в вальсе, постепенно уходя за кулисы. Свадебная мелодия сменяется траурной, и появляется маска – похожий на Брежнева Прокурор из «Мёртвых душ».

Прокурор. Вот, прокурор! жил, жил, а потом и умер! И вот напишут в газетах, что скончался, к прискорбию подчинённых и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку, у тебя всего только и было, что густые брови.

Затемнение, во время которого на сцену вносят два стула. Звучит фонограмма: «На чтение Гоголем «Ревизора» в Палаццо Поли Зинаида Волконская приготовила… даровое угощение слушателям. Народу было много».

На сцене Хлестаков.

Марья Антоновна (входя). Ах!

Хлестаков. Отчего вы так испугались, сударыня?

Марья Антоновна. Нет, я не испугалась.

Хлестаков. Осмелюсь ли спросить вас: куда вы намерены идти?

Марья Антоновна. Право, я никуда не шла.

Хлестаков. Отчего же, например, вы никуда не шли?

Марья Антоновна. Я думала, не здесь ли маменька…

Хлестаков. Нет, мне хотелось бы знать, отчего вы никуда не шли?

Марья Антоновна. Я вам помешала. Вы занимались важными делами.

Хлестаков. А ваши глаза лучше, нежели важные дела… Вы никак не можете мне помешать; никаким образом не можете; напротив того, вы можете принесть удовольствие.

Марья Антоновна. Вы говорите по-столичному.

Хлестаков. Для такой прекрасной особы, как вы. Осмелюсь ли быть так счастлив, чтобы предложить вам стул. (Подносит стул.) Но нет, вам должно не стул, а трон. (Отодвигает стул, Марья Антоновна чуть не падает на пол.)

Марья Антоновна. Право, я не знаю… мне так нужно было идти. (Села.)

Хлестаков. Какой у вас прекрасный платочек!

Марья Антоновна. Вы насмешники, лишь бы только посмеяться над провинциальными.

Хлестаков. Как бы я желал, сударыня, быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку.

Марья Антоновна. Я совсем не понимаю, о чём вы говорите: какой-то платочек… сегодня какая странная погода.

Хлестаков. А ваши губки, сударыня, лучше, нежели всякая погода.

Марья Антоновна. Вы всё этакое говорите… Я бы вас попросила, чтоб вы мне написали лучше на память какие-нибудь стишки в альбом. Вы, верно, их знаете много.

Хлестаков. Для вас, сударыня, всё, что хотите. Требуйте, какие стихи вам?

Марья Антоновна. Какие-нибудь этакие – хорошие, новые.

Хлестаков. Да что стихи! я много их знаю.

Марья Антоновна. Ну скажите, какие же вы мне напишете?

Хлестаков. Да к чему же говорить, я и без того их знаю.

Марья Антоновна. Я очень люблю их…

Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на Бога ропщешь, человек». Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это всё ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда (Придвигает стул.)

Марья Антоновна. Любовь! Я не понимаю любовь… я никогда и не знала, что за любовь… (Отдвигает стул.)

Хлестаков (придвигая стул). Отчего ж вы отдвигаете свой стул? Нам лучше будет сидеть близко друг к другу.

Марья Антоновна (отдвигаясь.) Для чего же близко? всё равно и далеко.

Хлестаков (придвигаясь.) Отчего же далеко? всё равно и близко.

Марья Антоновна (отдвигается.) Да к чему ж это?

Хлестаков (придвигаясь.) Да ведь это вам кажется только, что близко, а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия.

Марья Антоновна (смотрит в окно.) Что это там, как будто бы, полетело? Сорока или какая другая птица?

Хлестаков (целует её в плечо и смотрит в окно.) Это сорока.

Марья Антоновна (встаёт в негодовании, естественно, в притворном негодовании). Нет, это уж слишком… Наглость такая!..

Хлестаков (удерживая её.) Простите, сударыня; я это сделал от любви, точно от любви.

Марья Антоновна. Вы почитаете меня за такую провинциалку… (Силится уйти.)

Хлестаков (продолжая удерживать её.) Из любви, право из любви. Я так только, пошутил, Марья Антоновна, не сердитесь! я готов на коленках у вас просить прощения. (Падает на колени.) Простите же, простите. Вы видите, я на коленях.