Софья Ивановна. Сестре я прислала материйку: это такое очарование, которого просто нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки узенькие, узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску всё глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки…
Анна Григорьевна. Милая, это пестро.
Софья Ивановна. Ах, нет, не пестро!
Анна Григорьевна. Ах, пестро!
Улинька. Имя ей было Улинька. Если бы кто увидал, как внезапный гнев собирал вдруг строгие морщины на прекрасном челе её и как она спорила пылко с отцом своим, он бы подумал, что это было капризнейшее создание.
Софья Ивановна. Да, поздравляю вас: оборок более не носят.
Анна Григорьевна. Как не носят?
Софья Ивановна. На место их фестончики.
Анна Григорьевна. Ах, это нехорошо, фестончики.
Софья Ивановна. Фестончики, всё фестончики: пелеринка из фестончиков, на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу фестончики, везде фестончики.
Анна Григорьевна. Нехорошо, Софья Ивановна, если всё фестончики.
Улинька. Но гнев её вспыхивал только тогда, когда она слышала о какой бы то ни было несправедливости или дурном поступке. И никогда не споривала она за себя и не оправдывала себя. Гнев этот исчезнул бы в минуту, если бы она увидела в несчастии того самого, на кого гневалась.
Анна Григорьевна. Уж как вы хотите, я ни за что не стану подражать этому.
Софья Ивановна. Я сама тоже. Право, как вообразишь, до чего иногда доходит мода… ни на что не похоже! я выпросила у сестры выкройку нарочно для смеху…
Анна Григорьевна. Так у вас разве есть выкройка? Душа моя, дайте её мне ради всего святого.
Улинька. При первой просьбе о подаянии кого бы то ни было она готова была бросить ему весь свой кошелёк, со всем тем, что в нём ни было, не вдаваясь ни в какие расчёты.
Появляются её отец, генерал Бетрищев, с Чичиковым.
Анна Григорьевна. Ну что ж наш прелестник (Смотрит на Чичикова.) Как вы ни выхваляйте и ни превозносите его, я скажу прямо (подходит к Чичикову) и ему в глаза скажу, что он негодный человек, негодный, негодный.
Софья Ивановна. Да послушайте только, что я вам открою…
Анна Григорьевна. Распустили слухи, что он хорош, а он совсем не хорош, и нос у него (Чичиков щупает свой нос)… самый неприятный нос…
Бетрищев. Рекомендую вам мою баловницу. Однако ж фамилии вашей, имени и отчества до сих пор не знаю.
Чичиков. Должно ли быть знаемо имя и отчество человека, не ознаменовавшего себя доблестями?
Бетрищев. Всё же, однако ж, нужно знать.
Чичиков. Павел Иванович Чичиков, Ваше превосходительство.
Софья Ивановна. Приходит ко мне сегодня протопопша, и что бы вы думали: наш-то смиренник, приезжий наш, каков, а?
Анна Григорьевна. Как, неужели он и протопопше строил куры?
Софья Ивановна. Ах, Анна Григорьевна, пусть бы ещё куры, это ещё ничего…
Бетрищев. Улинька! Павел Иванович Чичиков (Улыбкой и жестом показывает, что это хороший человек.) – преполезный человек. Павел Иванович сейчас сказал преинтересную новость. Сосед наш Тентетников совсем не такой глупый человек, как мы полагали.
Улинька. Да кто же думал, что он глупый человек? Разве один только Вишнепокромов, которому ты веришь, который и пустой, и низкий человек.
Бетрищев. Душа моя! ведь мне ж не прогнать его?
Улинька. Зачем прогонять? но зачем и показывать ему такое внимание? зачем и любить?
Чичиков. Все требуют к себе любви, сударыня. Что ж делать? И скотинка любит, чтобы её погладили; сквозь хлев просунет для этого морду: на, погладь!
Бетрищев. Именно просунет морду: погладь его… Ха, ха, ха! У него не только рыло всё, весь, весь зажил в саже, а ведь тоже требует, как говорится, поощрения… Ха. ха, ха, ха!
Чичиков. Хе, хе, хе, хе!
Бетрищев. Обкрадёт, обворует казну, да ещё и, каналья, наград просит! Нельзя, говорит, без поощрения, трудился… Ха, ха, ха, ха!
Чичиков. Хе, хе, хе, хе (Уходит под руку с Бетрищевым.)
Улинька (вдогонку). Ах, папа! я не понимаю, как ты можешь смеяться! Когда я вижу, что в глазах людей совершается обман в виду всех и не наказываются эти люди всеобщим презрением, я не знаю, что со мной делается (Чуть не плачет.)
Софья Ивановна. Слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только: совершенный роман: вдруг в глухую полночь, когда всё уже спало в доме, раздаётся в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!.. каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
Анна Григорьевна. Да что Коробочка: разве молода и хороша собою?
Софья Ивановна. Ничуть, старуха.
Анна Григорьевна. Ах, прелести! Так он за старуху принялся. Ну, хорош же после этого вкус наших дам, нашли в кого влюбиться.
Софья Ивановна. Да ведь нет, Анна Григорьевна, совсем не то, что вы полагаете. Вообразите себе только то, что является вооружённый с ног до головы вроде Ринальда Ринальдина и требует: продайте, говорит, все души, которые умерли. Коробочка отвечает очень резонно, говорит, я не могу продать, потому что они мёртвые. Нет, говорит, они не мёртвые, это моё, говорит, дело знать, мёртвые ли они или нет, словом, скандальозу наделал ужасного: вся деревня сбежалась, ребёнки плачут, всё кричит, никто никого не понимает, ну, просто оррёр, оррёр, оррёр!..
Анна Григорьевна. Воля ваша, Софья Ивановна, здесь не мёртвые души, здесь скрывается что-то другое.
Софья Ивановна. А что ж, полагаете, здесь скрывается?
Анна Григорьевна. Ну, как вы думаете?
Софья Ивановна. Я, признаюсь, совершенно потеряна.
Анна Григорьевна. Ну слушайте же, что такое эти мёртвые души. Мёртвые души…
Софья Ивановна. Что? Что?
Анна Григорьевна. Мёртвые души!..
Софья Ивановна. Ах, говорите, ради Бога!
Анна Григорьевна. Это просто выдумано только для прикрытия, а дело вот в чём: он хочет увезти губернаторскую дочку!
Софья Ивановна. Ах, Боже мой!
В той части сцены, где были персонажи второго тома, появляется Смирнова-Россет.
Смирнова. Но тут Николай Васильевич растаял… вынул из-за пазухи толстую тетрадь и, ничего не говоря, откашлялся и начал читать. Дело шло об Улиньке, бывшей уже
