табачного дыма. Я жду лишь сигнала,
чтоб выйти один на один – без коллег
под тёплые взгляды юнцов небывалых.
Мне надо, чтоб голос просил и проник,
чтоб сделан был выбор: корыто иль качка?
Пусть мне неизвестно, что лучше для них,
но мне надо верить. На слово. Пока что.
Пусть мне неизвестно искомое зло,
но я разузнаю – скажу без обмана.
Двойник.
(Когда не хватает нам трепетных слов,
бестрепетных много, как в мнимых
романах.)
Авторский голос. А эти слова – на зарплату права.
Звенит школьный звонок.
Двойник. За дверью сидят терпеливые дети.
Авторский голос.
Я дверь распахну. И повиснут слова
бесстыдно. Как нижние юбки при свете.
От театра. Он остался учителем и после отлучения от школы, учителем для своего (наверное, не только своего) поколения – учил трепетному отношению к слову, к поступку, учил «нравственной стерильности». А трепетные слова он искал – в стихах, в выступлениях, в поступках. Как поэт он отдавался чистой мелодии.
Волхвы
Музыка. На заднем плане участники представления, которые превращаются то просто в слушателей, то в «древних» и не очень древних представителей еврейского народа.
Мелодекламация. Исполнителей назовём чтецами.
Первый чтец.
Желанна или нежеланна,
Но ты, презрев дневной галдёж,
Как дождь, возникнешь из тумана
И захлестнёшь меня, как дождь.
Как огонёк безлюдной степи,
Меня, обманная, маня,
Ты возведёшь в иную степень
Немузыкального меня.
Меня мелодия завертит,
Как ветер – горсточку золы,
Я буду в этой песне ветра
Песчинкой, поднятой с земли.
Лечу! И значит: вон из кожи,
Вон из себя, из пустяков,
Из давних, на стихи похожих,
И всё же якобы стихов.
И мне, песчинке безызвестой,
Звенеть, как струнам камыша,
И в этом созиданье песен
Мне будет всё и вся мешать.
Мешать приток чужих эмоций,
И громкий чужеродный залп,
И даже этот милый Моцарт,
Что слишком вхож в концертный зал.
Я буду верен новой вере,
Я буду всё ломать, менять!..
И вдруг пойму, что я – Сальери,
Что ты уходишь от меня…
От театра. Мелодия не ушла от поэта. Стихотворение, которое так и называется – «Мелодия», стало началом цикла «Еврейские мелодии».
Звуки скрипки.
Второй чтец.
За дощатой, почти не стенкою,
от тоски или просто так
вдруг заплакала скрипка Стемпеню –
первозданная простота.
И прикованы горькой песнею,
словно рэбий услышав цык,
перестали потрясывать пейсами
синагогии мудрецы.
И как будто бы поманили их
(будто можно их поманить),
замолчали пророки в библиях
и бунтарский замолк Маймонид.
Пела скрипка давно забытое,
пела горькое: оглянись,
не задавлены ль сытым бытом
первочувство и первомысль?
Пела долго, пророча кару,
канифоля смычок сутулый.
А потом укрылась футляром
и уснула…
И надолго замолкли жалобы,
и пророчества замолкли…
Только дождик стучал по жёлобу
и случайные люди мокли.
И обрадованно завыли
те, кто сыты и знамениты.
И опять гундосили библии,
заглушая хрип Маймонида.
От театра. По словам вдовы поэта, в первоначальном варианте стихотворения была строфа:
Пела скрипка, как динго на севере,
как на юге седая лань,
что на свете самое скверное –
это проданный талант.
Третий чтец.
