– Зато тебе по душе вступать в такого рода отношения с чужой женщиной, не имеющей даже поручительства и живущей на пенсию в семьдесят пять франков в год.
Как странно, что она отказала мужу, который стремится обеспечить свое будущее и тем самым создать ей прочное положение к тому времени, когда ее выгонят из театра, и все интересы которого неизбежно связаны с ее интересом.
В конце концов она все-таки уступила и дала мне взаймы свои весьма сомнительные ценные бумаги на сумму в 3500 франков.
С этой минуты она вообразила себя моей благодетельницей и вскоре объявила всем своим многочисленным подругам, что это она обеспечила мою карьеру, пожертвовав ради нее своим приданым. Словно я не имел случая доказать свой талант драматурга и новеллиста еще задолго до того, как я с ней познакомился. Но мне было приятно оказаться ниже нее, быть ей обязанным решительно всем, и моей жизнью, и моим счастьем, и моим будущим.
Я настоял на том, чтобы наш брачный контракт был составлен с раздельным владением имуществом главным образом из-за того, что у нее были очень запутанные денежные расчеты с бароном, который был ей много должен и, вместо того чтобы рассчитаться с ней наличными деньгами, дал поручительство за выданный ей заем. Таким образом, на следующий же день после нашего бракосочетания, несмотря на все принятые мною меры предосторожности, меня вызвали в национальный банк, чтобы я подписал поручительство за мою жену.
Я пытался протестовать, но тщетно. Банк счел мою жену неплатежеспособной из-за того, что она, снова вступив в брак, перестала быть юридическим лицом, и, несмотря на мое страшное возмущение, я был вынужден подписать предложенный мне документ и поставить свое имя рядом с именем барона. Если бы я тогда знал, что делаю! Но я, этакий идиот, был уверен, что справедливо все то, что люди света считают приличным.
Барон пришел с визитом к новобрачным в тот вечер, когда у меня в комнате сидел один мой приятель. Присутствие в доме моего предшественника мне показалось проявлением дурного вкуса, но поскольку его самого не смущала встреча с его преемником, я виду не подал, что считаю его визит неуместным. Однако, провожая моего друга в передней, я не счел нужным представить его барону. За это я получил нагоняй от своей жены, которая обвинила меня в грубости. Я ей ответил, что она зато совершенно лишена такта.
Разыгралась настоящая ссора, во время которой меня убедили, что я очень дурно воспитан. Так слово за слово, поскольку представился подходящий случай, мы коснулись другого больного вопроса. Я высказал наконец свое неудовольствие по поводу того, что у нас на стенах висят картины из дома барона.
– Нельзя возвращать подарки, это оскорбляет друга, который их преподнес, – ответила она мне, – да к тому же он ведь хранит те вещи, которые ты ему дарил в знак дружбы и доверия.
Красивое слово «доверие» меня оглушило. Но тут я понял, что есть еще один предмет, который мне колет глаза и пробуждает неприятные воспоминания.
– Откуда ты взяла это бюро?
– От моей матери.
Это было правдой, но она скрыла, что бюро стояло в квартире ее первого мужа.
Какое отсутствие деликатности, какая пропасть дурного вкуса, какое безразличие к моей чести! Уж не специально ли она все так устроила, чтобы выставить меня в дурном свете в глазах общества? Уж не попал ли я в западню к настоящей мегере?
Я не умел защищаться от ее дьявольской логики и всецело доверился ей, надеясь, что ее изысканное воспитание поможет нам обойти все рифы в тех сложных обстоятельствах, в которых мое образование не могло мне подсказать правильного поведения. У нее и в самом деле был готов ответ на все случаи жизни. Барон, уверяла она, никогда ничего не покупал для дома. Все там принадлежало ей, решительно все. И поскольку барон в свое время жил в квартире, где стояла мебель
Эта ее фраза, что барон пользовался вещами
Если бы я знал тогда, что именно я, простолюдин, был носителем врожденного такта и инстинктивного хорошего вкуса, с которыми нередко сталкиваешься и в низших классах и которые часто отсутствуют у светских людей, хотя они и умеют покрыть лаком грубость своей души!
Если бы я знал тогда, какого рода женщине я вверил свою судьбу, но я же этого не знал!
Оправившись после родов, Мария выразила желание немножко рассеяться, поскольку она устала от домашнего заточения. И она стала ходить в театры, чтобы, как она говорила, учиться, и посещать всевозможные праздники, в то время как я сидел дома и работал. Теперь, когда она вновь стала замужней женщиной, для нее открылись те двери, куда ее не допускали как разведенную жену. Она настаивала, чтобы я всюду сопровождал ее, потому что постоянное отсутствие мужа производило дурное впечатление. Но меня это нисколько не смущало, и, ссылаясь на наш устный договор, я заверил ее, что она располагает полной личной свободой и вольна ходить, куда ей заблагорассудится.
«Почему она всегда без мужа? Его совсем не видно», – все говорят.
– Неважно, зато его скоро услышат! – ответил я.
Слово «муж» стало в ее устах как бы прозвищем, и она привыкла смотреть на меня сверху вниз.
В течение долгих часов, которые я проводил в одиночестве дома, я писал этнографический трактат, который мне наверняка обеспечит еще одно повышение в библиотеке. Я вступил в переписку с крупнейшими учеными Парижа, Берлина, Санкт-Петербурга, Пекина, Иркутска, и на моем столе сходились нити научных связей, охватывающих своей сетью весь Старый Свет. Мария всего этого не понимала и сердилась на меня за то, что я не писал комедий. Я просил ее запастись терпением и не считать мою работу потерей времени. Но она слышать не хотела о всех этих научных изысканиях, «китайской грамоте», как она их называла, которые не приносили ничего реального, и хоть я обладал поистине сократовским терпением, она начинала меня мучить не хуже Ксантиппы [21], обвиняя в том, что я проматываю ее приданое (ах, это вечное' приданое!) ради какой-то чепухи.
Так текла наша жизнь, исполненная горечи, но и не лишенная сладостных минут. При этом мне ежедневно преподносилась в виде закуски порция тревоги за судьбу Марии в театре. Уже в марте начали ходить слухи, что в конце мая, когда заключаются новые контракты, ожидается обновление труппы Королевского театра. В течение этих трех месяцев помимо обычных слез проливались еще дополнительные, причем потоками, а дом наш стал местом сборища всех неудачников, когда-либо служивших в Королевском театре. Моя душа, обретшая аристократизм в результате накопления знаний и развития моего таланта, испытывала отвращение к этому гнусному обществу, состоящему из людей безо всяких достоинств, без образования, зато исполненных чванства и выплескивающих под видом откровений оскорбительные банальности, бытующие в среде комедиантов.
Вконец измученный этими бессмысленными сборищами идиотов, я в конце концов попросил мою жену извинить меня за то, что я не в силах больше принимать в них участие, и посоветовал ей тоже держаться подальше от всей этой мелюзги, потому что их общество только унижает нас и отнимает мужество.
Тогда она обозвала меня аристократом, употребив это слово как ругательство.
– Да, я аристократ, – ответил я ей, – в том смысле, что стремлюсь к высотам таланта, но не имею, разумеется, никакого отношения к господам, которые кичатся своими дворянскими грамотами, однако это не мешает мне разделять страдания обездоленных.
Задумываясь теперь, как могло случиться, что я прожил годы рядом с женщиной, которая меня все время щипала и таскала за волосы, которая обкрадывала меня ради собаки и вступала в сговор со своими подругами, я приписываю это только тому, что умел довольствоваться малым, а также своему аскетизму, который меня учил не очень-то много ждать от людей, но прежде всего это объясняется, конечно, моей любовью. Она была так неуемна, что это даже обременяло Марию, и иногда она давала мне понять, что мое самозабвенное чувство ее тяготит. Но за те минуты, когда она бывала со мной нежной, когда я мог положить свою пылающую голову ей на колени, когда она гладила мою львиную гриву, – за эти
