горсть камней в самых известных обманщиков и демагогов нашей столицы, в числе которых были и женщины, отрекшиеся от своего пола.
И тут все стали поносить меня как дешевого пасквилянта, а Мария, конечно, сразу же извлекла из этого свою выгоду и немедленно перешла на сторону моих злейших врагов. Она выбрала себе роль этакой благопристойной дамы и не выходила из нее ни днем, ни ночью, не переставая сетовать на то, что судьба связала ее со скандалистом, вроде бы и не помня, что я не только сатирик, но и известный романист и популярный драматург. Она изображала из себя святую страдалицу и сочла даже уместным высказать тревогу за будущее своих бедных детей, на судьбе которых не могут не сказаться последствия бесчестных поступков их опустившегося отца, промотавшего ее приданое, погубившего ее артистическую карьеру и к тому же так безобразно с ней обращающегося. В то же время одна продажная газетенка сообщила, что я сошел с ума. Пасквиль, за который, видно, хорошо заплатили, повторял всю ложь, распространяемую Марией и ее подругами, всю эту невообразимую грязь, которая может родиться только в темных мозгах женщин.
Эту битву выиграла она, и, увидев, что я пал, сраженный врагом, она тут же начинает играть роль всепрощающей матери блудного сына, и, используя свои самые обаятельные улыбки, которыми она щедро одаривает всех, кроме мужа, она завоевывает симпатии моих друзей, как искренних, так и фальшивых. А я оказываюсь в полном одиночестве, во власти женщины-вампира, и не пытаюсь даже защищаться. Разве я могу поднять руку на мать моих ангелочков, на женщину, которую обожаю, несмотря ни на что! Нет, об этом не может быть и речи!
Итак, я сдаюсь! И тогда она сразу же окружает меня удивительной нежностью, но только на людях, а дома, когда мы одни, нежность эта оборачивается оскорбительным презрением.
Надорвавшись от непосильной работы и от ее беспощадного со мной обращения, я заболел. Меня стали мучить мигрени, одолевала чрезвычайная нервная возбудимость и нестерпимые боли в животе. Врач поставил диагноз: катар желудка. Странные последствия умственного переутомления! И надо отметить, что болезнь эта началась только после того, как я сообщил о своем намерении уехать за границу, ибо это был единственный способ выбраться из силков, расставленных бесчисленными друзьями моей жены, постоянно во всем ей сочувствующими. И еще надо отметить, что моя таинственная болезнь обнаружилась лишь после того, как я вынес пузырек с цианистым калием из лаборатории одного моего старого друга, чтобы покончить с собой, и спрятал этот пузырек в шкатулке жены, которую она запирает на ключ.
Поверженный, недвижимый, лежу я на диване, наблюдаю за игрой моих детей, перебираю в памяти славные ушедшие денечки и готовлюсь к смерти, ни слова не написав, чтобы хоть как-то объяснить причину моего ухода из жизни и выразить свои постыдные подозрения.
Я смиряюсь с мыслью, что исчезну, убитый женщиной, которой я все простил.
Я выброшен за ненадобностью, как выжатый лимон. Мария следит за мной краем глаза, нетерпеливо ожидая, когда же я наконец уберусь на тот свет и она сможет без всяких помех пользоваться всеми доходами, которые принесет ей издание полного собрания сочинений уже ставшего знаменитым поэта, а, быть может, ей удастся и выхлопотать у правительства пенсии для его детей.
Возомнив о себе бог знает что после последнего успеха в театре, которого она добилась только благодаря моей драме, и, к слову сказать, вполне серьезного успеха, принесшего ей репутацию трагической актрисы, она получила еще одну роль, уже по своему выбору. Однако на этот раз она постыдно провалилась и вынуждена была признать, что не кто иной, как я, создал ее театральную славу, и от этого сознания ее ненависть ко мне, ненависть некредитоспособной должницы, вспыхивает с новой силой. Она обходит все театры в надежде получить роль, но тщетно. В конце концов она вынуждает меня снова вступить в переговоры с финской дирекцией, уговаривает бросить родину, близких людей, издателей и осесть в окружении ее друзей, а значит, моих врагов. Но и в Финляндии ее тоже не хотят принимать, и на этом театральная карьера Марии кончается.
Ведет она себя как эмансипированная женщина, свободная от всех обязанностей и жены и матери, а когда я из-за плохого самочувствия не в состоянии идти с ней на артистические вечера, она все же отправляется туда одна. Возвращается она под утро, сильно опьяневшая, подымает такой шум, что просыпается весь дом, и я с ужасом слышу, как ее рвет в детской, когда она ложится спать.
Что мне оставалось делать в этой ситуации? Разоблачить свою жену? Нет! Развестись с ней? Нет! Семья стала для меня некоей целостной живой структурой, наподобие растения или животного, а я – его неотторжимой частью. В одиночку я не мог бы теперь просуществовать ни дня, и даже с детьми, но без матери, тоже не мог бы. Моя кровь, струясь по большим сосудам, проникала затем в ее сердце и омывала тельца наших детей. Это была единая кровеносная система, питающая нас и соединяющая, и если перерезать хоть один сосуд, я тотчас обескровел бы и перестал жить… Вот почему измена жены является таким ужасным преступлением, и нельзя не согласиться с восклицанием «Убей ее!», которое вырвалось у одного знаменитого писателя, смертельно раненного сомнениями в своем отцовстве и не простившего этого своей вероломной жене.
Однако, в противовес такой позиции, Мария, ставшая оголтелой сторонницей прав женщин, провозгласила новую истину, заключающуюся в том, что жена не может считаться виновной, если она изменила мужу, поскольку не является его собственностью.
Не могу же я опуститься до того, чтобы шпионить за своей женой, да, откровенно говоря, и не хочу получать доказательства ее измен – они были бы для меня смертоносны. Скорее я готов без конца обманываться, существовать в вымышленном мире, который я могу опоэтизировать по своему желанию.
Тем не менее я чувствовал себя раненым. Я не был уверен, что мои дети на самом деле мои, они будут носить мое имя, я буду кормить их на деньги, заработанные моим трудом, но, несмотря ни на что, они не будут моим мостиком в бессмертие. И все же я люблю их, они вошли в мое существование, как ростки моего будущего, и вот теперь, когда воплощенная в них надежда пережить себя у меня отнята, я оторвался от земных корней и стал парить в воздухе, словно привидение.
Мария, как мне казалось, начала уже терять терпение, видя, что моя смерть все откладывается и откладывается, и, продолжая меня публично баловать совсем уж материнскими ласками, она тайком щипала меня, как злобный отец маленького жонглера за кулисами цирка. Чтобы приблизить час моей кончины, она стала меня мучить. Она придумала для меня новую пытку: пользуясь моей временной слабостью, она обращалась со мной как с дряхлым стариком, более того, в приступах мании величия угрожала мне побоями, уверяя, что сильнее меня. И вот однажды она вдруг кинулась на меня, чтобы ударить, но я вскочил, схватил ее за руки и швырнул на диван.
– Признайся, что, несмотря на слабость, я сильнее тебя! – воскликнул я.
Она же, не желая уступить, впала в бешенство от того, что оказалась бессильной со мной совладать, и выскочила из комнаты с лицом, потемневшим от гнева, ругаясь на чем свет стоит и все еще угрожая.
В борьбе, которая завязалась между нами, она имела неоспоримое преимущество, ибо была женщиной и вдобавок актрисой. Подумайте, мужчина, обреченный работать как каторжный, оказывается беззащитным перед погрязшей в безделье женщиной, весь день которой посвящен только одному – плетению интриг. И через некоторое время он уже вконец опутан этой сетью. Мария на людях обвиняла меня в мужском бессилии, надеясь этим оправдать свое преступление, однако достоинство, скромность и уважение не позволяли мне обнародовать ее физический недостаток, полученный во время первых родов и усугубленный тремя последующими. Неужели мужчина, который никому не поверяет своих альковных тайн, может дойти до того, чтобы выставлять напоказ пороки своей жены!
«Победу в любви приносит только бегство», – изрек некогда Наполеон, великий знаток женщин. Но пленник не может обратиться в бегство, а приговоренный к смерти – тем более.
Однако от отдыха голова моя прояснилась, я не был занят работой и поэтому мог подготовить свое бегство из тюрьмы, надежно охраняемой моей мегерой и друзьями, которых она сумела обманом привлечь на свою сторону. Прибегнув к военной хитрости, я передал своему домашнему врачу письмо, в котором написал о своих опасениях насчет подстерегающего меня безумия и предлагал в качестве лечения поездку за границу. Он ответил, что одобряет мое намерение, и тогда я тут же сообщил о нашей поездке Марии, как о врачебном предписании, не подлежащем пересмотру.
– Видишь, доктор считает эту поездку необходимой.
Впрочем, так действовала она сама, когда подсказывала врачу, чтоб он прописывал ей то, что ей
