в руках одну из многих имевшихся в комнате сенсорных коробок. Данло вдруг ощутил горячие влажные губы на своем лице и холодок шелка на руках, хотя сам держал тарелку с курмашем и его губы касались только воздуха. В то время сенсорное загрязнение, просочившееся из черной коробочки, не коснулось сознания Данло, но теперь он ощутил его со всей остротой.
Потом его взгляд пересек комнату, минуя блестящих мужчин и женщин, минуя знаменитых пилотов вроде Радмиллы Диас и Зондерваля, – и Данло понял, что значит “быть в ясном сознании”. Миг назад ему казалось, что он слышит гром умирающих звезд за Фарфарой и Пердидо Люс, но теперь вся вселенная для него сошлась на единственной женщине, стоящей высоко и грациозно в море безликих людей. Данло, видевший Тамару Десятую Ашторет, десять тысяч раз – и на людях, и наедине, и в памяти, и в мечтах, – понял, что никогда раньше не видел ее по-настоящему. Как будто вспышка молнии высветила ее руки, ее глаза, ее прекрасное лицо – самую ее душу, быть может. Сияя своей земной красотой, она состояла только из огня и света, а внутри, где билось ее сердце, пылала анимаджи – дикая радость бытия, едва вмещаемая ею. Данло поражала ее сила, ее воля к жизни. Этот первобытный голод, испытываемый ею, он ощущал как огонь внутри себя. Он чувствовал, что Тамара впивается в жизнь зубами, как тигр в бьющегося ягненка, и при этом обитает в этой жизни нежно, глубоко и естественно, как лесной папоротник.
А жизнь обитает в ней, заполняя ее до отказа и поглощая всю целиком. Она излучала жизненную энергию, как звезда – свет.
Ее необычайная жизненная сила взывала к сердцу Данло и воспламеняла все его нервные клетки. В нем, как и в ней, горела анимаджи, и он сиял под стать любой звезде.
В этот момент своей жизни он впервые осознал, насколько безграничны могут быть жизненные возможности. И впервые узнал, как остро другие люди чувствуют его. Он видел это на их лицах, видел в том, как они украдкой взглядывают на него, будто на солнце, думая, что он этого не замечает. Они посматривали так и на Тамару. Он и она были как две звезды, чье сияние наполняло всю комнату. Как звезды, они блистали страшной красотой и обладали громадной силой притяжения.
Эта сила неизбежно должна была притянуть к себе их души и заставить их обнаружить друг друга. Был моменткогда и она взглянула на него через пятьдесят футов пространства, – момент, почти невыносимый в своем сиянии.
В вечном свете возвращения Данло увидел то, что заметил уже тогда, в самом начале своей любви к Тамаре, но на чем не разрешал себе останавливаться: когда их глаза встретились, он понял, что их взаимная любовь принесет им бездну страданий. В глазах Тамары, а может быть, и в его глазах тоже, таились мука и смерть. Но он, одержимый своей дикой юной страстью и внезапным чувством бессмертия, уже падал, уже летел, готовый вытерпеть все муки ада за один миг любви. Любовь слепа – не бессознательно и невинно, как младенец в материнском чреве, а сознательно и добровольно, как ослепляющий себя скраер.
Данло увидел наконец все это – и еще то, что когда-нибудь любовь и жизнь вознаградят их за все страдания. И, видя это, он почти что разглядел истинную Тамару, прекрасную и ужасную, чьей целью были любовь и красота и еще нечто, более глубокое: любовь внутри любви, красота внутри красоты. Но он не мог пока разглядеть ее досконально – он не настолько хорошо владел прекрасной памятью у себя внутри.
Здесь, в этом зале, существующем только в воспоминаниях, их глаза снова впервые устремились навстречу друг другу. За этим должен был последовать момент любви, света, тайного понимания. Когда Тамара повернула голову, чтобы взглянуть на него, Данло почти что разглядел маленький черный кружок в середине ее глаза, которому предстояло вобрать в себя свет его души. Но на этот раз момент, когда они начали свое нескончаемое, ужасающее падение в бездну любви, нарушил запах, обыкновенный запах.
Впрочем, вряд ли его можно было назвать обыкновенным, запах Тамары, смесь гормонов, эфиров, пота, сладких аминокислот и мандаринов – запах, который Данло частью своего существа уловил еще до того, как ее увидел. Они плавали в воздухе, молекулы памяти, сто разных составляющих, которые глубинная часть сознания Данло складывала в ароматическую мозаику Тамары. Нюансы и оттенки этой мозаики всегда хранились в нем, но сейчас один из оттенков стал слишком сильным, слишком ярким. И Данло ощутил красную едкость пота и страха. Раскаленные иглы этого запаха вонзались сквозь ноздри в нос. Данло в тысячный раз открыл глаза – но не в невернесском зале два года назад, а в чисто убранной медитационной комнате Тамары, теплой и яркой от горящих свечей.
Падение все-таки состоялось – но не в любовь. Данло выпал из возвращения, из воспоминания, и Тамара тоже. Сидя напротив, она смотрела на него широко открытыми глазами.
На лбу у нее проступила испарина, шея влажно блестела при свечах. В ее пристальном, глубоком взгляде не было любви – только чувство поражения и страх. Как будто она почти что разглядела в Данло нечто глубокое, что так отчаянно хотела увидеть, – но, подобно птенцу талло, еще не готовому вылететь из своего горного гнезда, отвернулась от этой ужасающей бездны. И от себя самой.
– Прости меня, Данло.
– Не говори пока ничего.
Тамара, глядя на свечи, вытерла пот с лица.
– Прости, прости.
– Ш-ш, успокойся. Мы придумаем что-нибудь и вернемся туда.
– Но я не хочу возвращаться. Я не могу.
– Мы были уже так близко.
– Нет-нет. Прошу тебя.
Данло после своего первого приема каллы понял, что есть вещи, которые никому не хочется вспоминать. Тамара, погрузившись в воды воспоминания, достигла, видимо, такой стадии, вынудившей ее обратиться в бегство. Каждый человек, занявшись мнемонированием, рано или поздно обнаруживает в себе нечто темное и страшное, не оставляющее иного выбора, кроме бегства или смерти (так по крайней мере ему кажется). Но Тамара все еще колебалась на грани воспоминания, хотя Данло и не думал, что она, как он, достигла полного возвращения. Он видел это в ее темных, встревоженных глазах.
Одно его слово или несколько мгновений молчания могли вернуть ее в себя, в потоки памяти, струящиеся глубоко под наружными страхами. Но он не мог насильно возвращать ее туда, куда она идти не хотела. Это правило обязательно для всякого, кто руководит другим в воспоминании. Даже Томас Ран не посмел бы гнать кого-то сквозь тени и тернии памяти к месту неизведанных возможностей, где обитает подлинный ужас.
– Ну ничего, ничего. – Данло придвинулся к Тамаре и обнял ее. – Все хорошо.
Она молчала, прильнув к его груди. Он касался губами ее головы, вдыхая милый запах ее волос и горечь пота, стекающего по шее. Потом Тамара освободилась, встала и с невероятной быстротой стала тушить свечи. Легкий шипящий звук повторился тридцать три раза, и по комнате поплыл тошнотворный запах разогретого воска. Стало совсем темно, если не считать проникающего в окна звездного света.
При этом свете, слабом и холодном, Данло увидел, как Тамара, подойдя к вазе с рододендронами, вынула один цветок и переломила его стебель. Она взяла Данло за руку, сунула цветок в нее и сказала:
– Мне очень жаль – мы и правда были совсем близко.
В ту же ночь, когда они спали на шкурах в каминной, Тамара начала видеть сны. Данло проснулся от того, что она ворочалась, и стал гладить ее шелковистые волосы, вслушиваясь в ее тяжелое, неровное дыхание. Потом она принялась жалобно стонать и шептать странные, непонятные ему слова. Когда дело дошло до крика, Данло легонько прижал пальцы к ее губам, чтобы ее дух не вышел наружу и не заблудился во тьме, чтобы никогда, быть может, не вернуться обратно. Чувствуя пальцами ее жгучее дыхание, он склонился над ней и поцеловал ее разгоряченный лоб.
– Ш~ш, ми алашария ля, шанти, шанти, – прошептал он. – Усни, моя женщина, усни.
Но она так и не уснула – вернее, не погрузилась в прохладный, глубокий, целительный сон без сновидений, единственный подлинный сон, доступный человеку, как думают алалои (и цефики). Ее мучили яркие, бросающие в дрожь и пот видения. Ближе к утру она проснулась, крича и цепляясь за Данло, а потом припала к его груди и разрыдалась. Немного придя в себя, она дрожащим голосом рассказала ему свой сон, в котором дралась на ножах с каким-то безглазым мужчиной.
Она сказала, что убила его. Под небом, где горели три луны, полные и красные, как капли крови, она вонзила в безглазого свой нож и вырезала сердце у него из груди.
– Это было так реально, – сказала она. Они сидели на шкурах, и Данло держал ее за руки, а она со
