Двери закрылись, и лифт поехал вверх, а Мартин начал судорожно дышать. Рашель привалилась к стенке – черные пятна плыли перед глазами, горящие легкие требовали воздуха. Первым заговорил Мартин.
– Где… где ты научилась?..
Рашель моргнула. В левом верхнем квадранте ее поля зрения плавали часы. Восемь секунд прошло, как она крикнула «Юта». Восемь секунд? Уж скорее – восемь минут. Рашель глубоко вдохнула, вызывая зевоту, вымывая из легких углекислоту. Мышцы ныли, горели, будто раскаленные провода проложили вдоль костей. Подташнивало, левая рука стала неудержимо трястись.
– Специальные. Имплантаты.
– Кажется, ты мне чуть ребро не сломала – вот здесь. Куда мы?
– Спасательная. Шлюпка… – Судорожный вдох. – Как я говорила.
Сверху мигнула лампочка. Один этаж проехали. Один остался.
На нужном этаже дверь открылась. Рашель выпрямилась, шатаясь. Никого не было – счастье. В таком состоянии ей с мышью не справиться, куда уж там с солдатом. Она вышла из лифта, Мартин – за ней.
– В мою каюту, – сказала она тихо. – Постарайся идти непринужденно.
Он поднял руки.
– Вот с этим?
Рашель покачала головой и, пошарив в кармане брюк, вытащила серую трубку.
– Парализатор.
Везение кончилось на половине коридора. Открылась дверь, вышел какой-то старшина. Он подвинулся, давая дорогу, но тут у него отвалилась челюсть – он сообразил, что происходит.
– Эй!
Рашель в него выстрелила.
– Быстрее! – бросила она через плечо и захромала вперед. Мартин двинулся следом. Дверь ее была впереди, за поворотом.
– Золото! – окликнула она ждущую шлюпку.
Над головой замигали красные огни – включилась система оповещения: « Тревога! Зеленая палуба, сектор «Б»; двое вооруженных бунтовщиков на свободе. Вооружены и опасны. Зеленая палуба, сектор «Б», тревога!»
– Черт, – буркнул Мартин. Впереди зарокотал, опускаясь, герметический щит.
Рашель снова перешла на боевую скорость, и мир сразу стал серым. Она бросила свое тело вперед, встала прямо под щитом и уперлась в него. Мартин двигался как во сне, просто чувствуя, как давят на нее моторы, стараясь расплющить, разрезать пополам. Он нырнул – проскользнул под щитом. Она – за ним, отпустив барьер и не сбрасывая темпа, хотя руки и ноги онемели, и смертельным предупреждением появилось покалывание в лице. До ее каюты было два метра.
– Юнона! – крикнула она двери через горловой микрофон, и это слово прозвучало как хрип старого динозавра.
Дверь распахнулась. Мартин вбежал внутрь, а Рашель оставили силы: она ничего не видела, колени стали подгибаться. Боевая скорость кончилась, она почувствовала, как плывет, и что-то ударило в бок.
Кто-то волочил ее по щебню, и это было чертовски больно.
Сердце билось так, будто сейчас разлетится на части. Воздуха не хватало.
Звук захлопнувшейся двери.
Темнота.
ЦИРК МЕРТВЫХ
Революционный комитет занял православный собор Плоцка, превратив его в Комиссариат по экстропической идеологии. Все те, кто отверг учение революционной оптимизации и при этом не покинул город, были приведены в трибунал и получили долгие и подробные разъяснения о своем неправильном поведении. После чего их расстреливали, разумы картографировали и выгружали в Фестиваль, а потом приговаривали к исправительному труду – обычно все сразу. Таких было немного – почти все население разбежалось по лесам и полям, преобразилось или радостно приняло дело революции.
Избушка Сестры Седьмой, созданная по местным мифам и легендам, выгруженным в ноосферу Фестиваля, присела во дворе Революционного комиссариата и как следует испражнилась. Вскоре домик встал и направился к вишневым деревьям по краям площади: избушка проголодалась, и любовь епископа к цветущим вишням не мешала ей перекусывать.
Сестра Седьмая недовольно наморщила рыло и направилась к двери. В церкви было полно просителей, желающих получить то или вытребовать это. Они стояли перед кухонным столом, расположившимся в середине нефа, а за ним сидели с полдюжины революционных функционеров скучающего вида. Маленькая исступленная женщина призвала Рубинштейна воздеть руки и изгнать председателя, который так был нагружен механическими дополнениями, что при ходьбе клацал. Предмет экзорцизма вроде бы имел что-то общее с необходимостью отменить прежнюю политику уничтожения художественно неграмотных. Действительно, этот приоритет не имел особого веса по оценкам Критикессы – в конце концов, нельзя же выиграть эстетический спор у трупа, – но желание Рубинштейна передумать, после всего лишь пары дней общения с ней, никак не свидетельствовало о его художественной цельности. Эти забавные люмпен- людишки были так невозможно афористичны в своей крайности, им так недоставало последовательности, что иногда она отчаивалась понять движущую ими эстетику.
