Рукописная — карандаш — страница, на две трети заполненная математическими выкладками. В нижней части страницы выписаны несколько пословиц:
„Без труда не вытащишь рыбку из пруда. Не в свои сани не садись“. И так далее. Поскольку лист оказался в папке с материалами к „Понедельнику“, вероятно, стоит отнести его к бумагам, связанным с повестью.
Лист, сложенный пополам. Заметки в процессе работы над второй частью повести.
На одной половине — список глав второй части, каждая из которых кратко охарактеризована. 1–4 главы этого списка-плана, соответствуют 1–4 главам второй части „Понедельника“. 5-я и 6-я главы плана в окончательной редакции „Понедельника“ объединены в одну главу.
На другой половине — список отделов НИИЧАВО.
Рукописная — черными чернилами — страница заметок ко второй части „Понедельника“. Первая строчка:
„1. Саша дежурит в новогоднюю ночь по институту…“
Последняя строчка:
„Отсюда вывод: счастливые люди возможны“
Заметки сделаны на обороте машинописной страницы из романа „Полдень, 22 век“
Рукописная — черными чернилами — страница заметок ко второй части „Понедельника“.
Начинается с описания подвала института и заканчивается описанием отдела оборонной магии.
Заметки сделаны на обороте машинописной страницы из повести „Путь на Амальтею“.
Половина стандартной страницы.
На одной стороне — карандашом — неполный список отделов института, поверх этого зелеными чернилами заметки ко второй части повести.
На другой стороне — черными чернилами — список из десяти персонажей. Восемь из них совпадают с именами героев окончательной редакции „Понедельника“, один, названный в списке „Завкадрами“, приобрел в повести имя Кербер Псоевич Демин, а еще один, Федор Симеонович Пупков-Задний, стал в „Понедельнике“ Федором Симеоновичем Кивриным.
Две рукописные страницы — черными чернилами — одна с кратким планом третьей части „Понедельника“, вторая со схемой движения попугая во времени.[28]
Утилизированы машинописные страницы из рассказа „Человек из Пасифиды“.
Машинописная страница.
Большую часть страницы занимает описание замысла под названием „Страна магов“. Практически ничего общего с повестью „Понедельник начинается в субботу“ не имеет.
После отбивки, в нижней части страницы имеется короткое описание другого замысла, озаглавленного „Седьмое небо“.
Всего две строки:
„Стажер.
Сверхмальчик — человек, переселившийся в свое детство“.
Кроме того у меня хранятся еще три документа, имеющие отношение к творчеству братьев Стругацких:
Внутренняя рецензия Кирилла Андреева на повесть „Возлюби дальнего“ — 5 машинописных страниц с пометками, сделанными, видимо, Аркадием Стругацким.
Редакционное заключение журнала „Нева“ на рукопись „Обитаемого острова“ — 5 страниц с правкой чернилами и карандашом. Заключение должно быть подписано главным редактором журнала А. Ф. Поповым и зав. отделом прозы В. Н. Кривцовым, данный экземпляр, однако, не подписан и, несомненно, является черновиком.
Я с трудом представляю себе нынешнего читателя подобных этой публикаций, поэтому на всякий случай хочу пояснить, что несмотря на дежурную фразеологическую напыщенность, тон этого документа необычайно, невероятно дружелюбен. Скорее всего, заключение это сочинил наш друг, редактор отдела прозы Самуил Лурье, который видел свою задачу в том, чтобы, с одной стороны, внушить начальству — роман наш, правильный, идеологически верный, а с другой стороны, в том, чтобы смягчить требования того же начальства хотя бы до минимально приемлемого уровня.
Рассказ Аркадия Стругацкого „Первые“ — 12 машинописных страниц с правкой фиолетовыми чернилами.
Недавно у нас гостил бывший ленинградец, живущий теперь в Иерусалиме, сильно постаревший, но сохранивший и свою удивительную открытость, и свою въедливую любознательность, и свою подкупающую улыбку.
Я не видел его очень давно.
18 лет назад он на один день объявился в Сан-Франциско — мы поболтали, выпили, утром я немного покатал его по городу и он улетел в Нью-Йорк. Это была очень короткая встреча.
А предпоследняя наша встреча, где-то весной 1974 года, была еще короче — я служил в армии сравнительно недалеко от Ленинграда и, будучи в увольнении, столкнулся с ним на лестнице Публичной библиотеки. Вскоре его арестовали, он получил четыре года лагерей и два ссылки. Отсидев, в 1980 году уехал в Израиль.
Сейчас они с женой пробыли у нас неделю, и у меня было время поговорить не просто о делах (о делах мы обмениваемся письмами), не просто поболтать, но и поразмыслить об отвлеченных вещах. Я думал: прошло тридцать лет, многое переменилось вокруг, многое переменилось и в нас, но суть-то характера, разумеется, не могла измениться. Вот теперь как раз и стоит сравнивать: похож — не похож. Похож ли он на Изю Кацмана, прототипом которого послужил? Похож ли Изя Кацман на него?
Гости уехали, я достал с полки книгу. Я листал ее и думал: ну и что? Какое отношение характер и темперамент моего друга Миши Хейфеца имеет сегодня к роману „Град обреченный“?
Практически за каждым персонажем художественного произведения — хоть романа, хоть кинофильма — стоит прототип, с которым автор учился в школе, служил то ли в армии, то ли в одной конторе, ездил в экспедицию или столкнулся однажды в трамвае. И чаще всего таких прототипов даже не один.
Иногда сходство бросается в глаза (бросается знакомым), а, случается, что какая-либо связь вообще незаметна и никогда не придет в голову ни читателям, ни даже близким друзьям, однако автор знает (или догадывается) о существовании этой связи. Например, Михаил Ромм вспоминал, что когда они с Храбровицким писали сценарий „9-ти дней одного года“, характер Ильи Куликова (в фильме его играет Смоктуновский) никак им не удавался, пока Ромм не принялся рассказывать своему молодому соавтору забавные истории о Сергее Михайловиче Эйзенштейне. Из этих историй — то есть характера, стоящего за ними — и возник экранный Илья Куликов.
Если вы зададите мне вопрос — имеет ли это отношение к художественному произведению под названием „9 дней одного года“? Я отвечу: никакого.
Для того, кто проживет в кинозале с героями этой истории один год из их жизни, представленный девятью днями, уместившимися в сто двадцать минут экранного времени, для этого зрителя абсолютно не имеет значения „из какого сора, — по словам Ахматовой — растут стихи“. Но, главное, даже если какой- нибудь Пинкертон захочет просеять этот сор через мелкое сито и найдет там окурки, смятые конфетные фантики, и множество других столь же интересных предметов — к фильму это ничего не прибавит.
