Головой прямо в омут… Хитон упал. Запутался в ногах, когда я метнулась. Брызнули слезы. Стало на минутку мокро лицо. Кто-то вытер.
Я стояла высоко. Было то холодно, то огнем ожигало.
Но, когда ожигало, вдруг я увидела свое тело. И что оно бледное и матовое (не розовое, как обыкновенно у блондинок, а матовое с налетом очень бледной чайной розы), что оно краснело, то есть – розовело позорно и уродливо.
Тогда гнев и гордость вдруг оковали меня всю. Я вытянулась, и тотчас члены налились жизнью, стали упругими и полными, сердце билось ровно, на губы едва легла чуть-чуть гордая улыбка, и вспыхнули серые глаза победою.
Я это знала. Я это знала. Видела. И никого не видела, и времени не видела, только себя знала затихшею, остановившейся, победною.
Должно быть, устала, потому что услышала голоса.
Кто-то прикасался. Снова толкали, одевали, вели к огню, садили у огня, и улыбалось кругом много лиц робко и благодарно, смущенно и счастливо…
Дома.
Что с Верой? Она блаженна. Она любит меня, как никогда. Она забросала всю мою комнату цветами. Она говорит, что у нее сердце, как большая птица в зените полета, что теперь она еще по-иному будет играть, потому что все-все ей открылось, все души, все блаженство, все корчи.
И поила меня шампанским. У нас был пир, как у любовников.
Как у любовников! Мне не нужно любовника. Никогда. Никогда. Вчера я святая стала. Вчера я поклялась Вере, и она, даже она, не смела целовать моей груди…
Отчего они не показали нам портрета? Боялись, что я не пойму всего подвига, всего значения не пойму? Глупые! Милые!
Ну все равно, увижу сегодня… А теперь закончу запись. Ведь уже пора собираться!
Не могла заснуть всю эту ночь. Боялась даже подурнеть. Но нет. Сегодня я даже еще лучше, еще прекраснее.
Я как жертва и как богиня! Так сказала Вера раз про тот первый вечер, когда увела меня из ложи.
Что же она со мною делает? Это лихорадка. Я сама не своя. Когда проснется, я ей скажу:
– Вера, что ты со мною сделала?
Но если я такою стала высокою, значит, я к тому шла. Текла, сказала бы Вера.
Прошло больше трех недель.
Как это было?
Нужно дописать. Почему-то кажется, что нужно.
Вера не поехала в Париж и Америку. Нарушила все контракты.
Впрочем, она вправду больна. Почти помешана.
Да, вот как это было.
Я допишу, потому что такая была ее воля, когда она была в себе, – этот дневник, эти отрывки из дневника. И мы читали друг другу Она же тоже вела.
Еще три дня после первого дня мы ездили с нею в мастерскую. И я стояла.
На четвертый наконец они нам показали, и я увидела.
Я? Это я? Это я? Которую мы с ней любили?
Эта? Эта? Эта?…
Я перебегала от одного холста к другому по всей мастерской.
Со всех сторон, как сидели вокруг меня они, писавшие, я видела ту себя. Или я не знала себя сзади? Сбоку? В три четверти? В четверть? И прямо в лицо… тоже не знала?
Это другие.
Не наши.
Их. Их. Их.
Просто их. Не наша красота, не Верина.
Тридцать три урода. Тридцать три урода.
И все я. И все не я.
И я закричала и заругалась, как… жокей, как конюх.
Приблизилась к Вере. И в ее глазах, в них каким-то синим блеском зажглось отчаянье… (они такие невероятные, ее глаза) – я увидела себя еще один раз.
Настоящую, единственную, себя, уже потерянную там, на этих осуществивших меня холстах.
Вера, бледная, как голубоватый мех на воротнике ее шубы, вела меня к двери, молча.
И дома мы молчали.
