И уже в тот вечер она не поехала в театр.
Я плакала тихонько, тихонько целуя ее руку с безжизненными пальцами. В ее глазах, больших, открытых, не было темного виноградного пурпура.
Ее глаза были, как погасшие светильни, тускло-черные.
Проходя рядом с нею мимо зеркала (это случилось в один из следующих за тем днем дней), я увидела, что она черная вся, вся тускло-черная: большие волосы без блеска, и брови ровные и сильные, и эти глаза, где уже я не могла отразиться в тусклой непроницаемости. А я с нею рядом показалась себе странно, неуместно, невозможно светлою, гибкою, и жизненною, и искрящеюся каждым завитком пепельных волос и блеском плачущих серых глаз.
Это было ужасно.
И Вера заметила и вдруг улыбнулась в то зеркало отражению моему, остановившись.
Я рыдала, обняв ее колени.
Но на следующее утро я потихоньку убежала от нее и поехала к ним.
Некоторые из них были там.
Они писали меня.
Я стояла одна, обнаженная, перед ними. Я же была их, их – там, на полотне.
И еще смотрела.
И нашла, что мы с Верой были строги накануне и что кричала я и ругалась, как… проститутка.
И еще была. И еще смотрела много раз. И упивалась своим утешением, своим утешением.
Тридцать три урода были правдивы. Они были правдою. Они были жизнью. Острыми осколками жизни, острыми, цельными мигами. Такие – женщины. У них любовники.
Каждый из этих тридцати трех (или сколько там было?) написал свою любовницу. Отлично! Я же привыкла к себе у них.
Тридцать три любовницы! Тридцать три любовницы!
И все я, и все не я.
Изучала уродов подолгу: перед тем как стоять, после того как стояла.
Стояла для того, чтобы изучать. Это было так едко. Мне казалось – я учусь жизни кусочками, отдельными кусочками. Осколками, но в каждом осколке весь его изгиб и вся его сила.
И стали уроды делиться. С каждым днем яснее. Половина стали любовницами и половина – Царицами.
Каждый из тридцати трех создал свою любовницу или свою Царицу
И стало мне забавно отсчитывать любовниц от Цариц. Но каждый день они пугались снова, а когда уходила, и дома, лежа у себя на локтях, старалась я припомнить каждую себя, каждый свой осколочек там, – путались личины мучительно, и я смеялась, как глупенькая, вскакивала и громко шептала:
– Тридцать три любовницы. Тридцать три Царицы. Тридцать три любовницы. Тридцать три Царицы. И все я! И все я!
Шла к Вере, которая часто подолгу сидела на полу, обняв колени руками, и говорила ей:
– Там все не я, потому что в тебе я вся. И больше нигде меня нет.
И становилось мне как-то неудобно. Искала себя и, потерянная, не ощущала. Ближе жалась к Вере. Окручивала ее несгибающуюся теперь шею своими руками. Глядела, заглядывала в глаза. Искала. И было непривычно больно и неудобно в груди. Верины глаза уже не отражали меня.
Не отражают.
Я плакала. Потом становилась злою. Глядела с ненавистью на Веру. И, с очень злою радостью, сбегала с нашей высоты, по бесконечной лестнице, на улицу, где все мелькало и дробилось, и туда ехала, к ним…
Я себе у них понравилась. Они просили меня еще отдельно к одному из основателей их общества «Тридцати трех».
Это тот с лысеющей большой головой и прыгающими детскими глазами. Он живет в Париже и едет потом в Америку выставлять.
Я сговариваюсь с ним через одного его ученика здесь – моего любовника. И думаю, что соглашусь немного попозднее.
Я увижу Париж и Америку и настолько буду богаче жизнью.
Милая, бедная Вера! Она в каком-то забытьи живет и движется. Читает роли себе вполголоса, без выражения, бормоча невнятно. И лицо – как земля стало… Она не знает, что я выхожу. Не видит меня.
А может быть – видит? И уже ей все равно?
Сижу, держу ее руку. Целую хрупкие пальцы, трудно сгибающиеся, как у мертвой. Целую…
Но она не улыбается. И уже в ее глазах меня нет.
Не отражает.
Бедная Вера! Она мне сказала вчера:
