— Двенадцать машин сосредоточены в устье Словати, в хвосте колонны.
— Пойдут с нами? — спросил Клюев.
— Что вы, товарищ майор? Я же вас сразу разоблачу. Меня же за четыре километра слышно. Я вступлю с началом боя.
— По шесть штук на брата, — сказал Клюев. — Жить можно.
— Сколько раненых берете за один рейс?
— Четыре человека в кузове. И трое стоя на лыжах — если легкораненые. — Высокий подул на пальцы, согревая их.
— Не густо, — заметил Клюев.
— Скорость? — спросил Шмелев.
— До восьмидесяти.
— Боеприпасы будете разгружать в квадрате сорок семь — двадцать три, — сказал Шмелев.
— Сорок семь — двадцать три. Понятно. — Высокий клюнул носом карту. — Сорок семь — двадцать три? — удивленно повторил он. — Нет, не могу.
— Сорок семь — двадцать три. Точка, — сказал Клюев.
— Не могу, товарищ майор. Не имею права.
— На что ты не имеешь права? — спросил Клюев. — Воевать не имеешь права?!
— Не имею права подходить к берегу ближе трех километров. — Высокий заволновался и заморгал глазами.
— Почему? — спросил Шмелев.
— У меня военная техника, — сказал высокий. — Я же мишень, товарищ капитан. Не имею права входить в зону огня.
— А мы, черт возьми, не мишень?! — Клюев стал красным и часто задышал. — Мы кто, по-твоему?
— Товарищ капитан, поймите меня, — поспешно говорил высокий. — У меня техника. Учтите, не боевая, ничем не защищенная. Двенадцать моих машин и двенадцать ваших солдат. Вы потеряете двенадцать солдат и не заметите. Подобьют двенадцать машин — и вы отрезаны. Как на острове. А меня, учтите, подбить легче, чем пехотинца. Солдат в землю закопался, а я весь на виду. Ничем не защищенный. Я — машина транспортная, не боевая.
— Как тебя зовут? — спросил Шмелев и с восхищением посмотрел на высокого. — Я что-то забыл. Повтори.
— Дерябин, товарищ капитан. Семен Петрович Дерябин.
— Ну и сволочь же ты, Семен Дерябин, — с восхищением сказал Шмелев.
— Воля ваша: товарищ капитан. Приказывайте — пойду ближе. Пойду и лягу.
— Ну и сволочь, — повторил Шмелев и стал смотреть в карту. — Приказываю. Квадрат сорок семь — двадцать четыре. Там будет оборудован пункт приема и палатка медсанроты.
— Сорок семь — двадцать четыре. Это можно. Это мне подходит. — Дерябин облизал языком тонкие губы. — Напрасно вы так, товарищ капитан. Я действую в ваших же интересах. Без меня вы на острове...
— Ладно, действуй, — сказал Шмелев и отвернулся.
— Напрасно вы так. Потом будете благодарить. Я вам за сорок восемь часов переброшу пятьсот тонн грузов. У меня график.
— Почему за сорок восемь часов? — спросил Клюев. — А потом?
— Как? — удивился высокий. — Разве вы не знаете?
— Что мы не знаем? Быстро! — Шмелев наставил фонарь в лицо высокому, и тот снова заморгал глазами.
— Не могу знать, товарищ капитан. У меня график всего на сорок восемь часов, а потом сказано — ждать дальнейших распоряжений. А что будет с вами, не знаю. Не верите? Ах, товарищ капитан. Напрасно вы меня обидели, перед боем это нехорошо. — Он перестал моргать и посмотрел на Шмелева долгим странным взглядом, в котором были печаль и злоба, наглость и отчаяние — все вместе в одном взгляде.
— Ладно, иди, — сказал Шмелев и опустил фонарик.
Высокий задом выполз из-под брезента, и было слышно, как сапоги его часто заскрипели по снегу.
— Ах, какая сволочь, — повторил Шмелев.
Джабаров сдернул с колышка плащ-палатку и зашуршал ею в стороне. Шмелев подождал, пока глаза привыкнут к серой мгле, и поднялся. Клюев лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в небо.
— Так бы и лежал здесь, — сказал он. — Спокойно, мягко.
— Три минуты, — сказал Шмелев. — Засекаю время.
Клюев резко вскочил.
— Все, Сергей. Вошел в график. — Он тяжело вздохнул и прибавил: — Сон с утра нехороший видел. Будто я в яму провалился и песок меня засасывает. Знаешь, плывун такой, мокрый, холодный. Нехороший сон.
— Откуда ты взял? Наоборот, песок — это очень хорошо. Ты брось! — Шмелев пристально посмотрел на Клюева, но увидел лишь темное расплывчатое пятно вместо лица.
— И этот тоже, — говорило пятно. — Ты видел, как он на тебя глядел? Слухи всякие ходят...
— Нет, — солгал Шмелев. — Не видел. Смотреть не хочу на такую сволочь.
Торопливым деловым шагом подошел Рязанцев.
— Провел инструктаж, — сказал он. — Время.
— На большом привале сойдемся, — сказал Клюев.
— Хорошо, — раздельно сказал Шмелев. — Все очень хорошо. Выхожу на лед.
А та дорога в лес вела. Старый заброшенный помещичий дом стоял на берегу озера. Озеро крошечное, с густой черной водой, а кругом — нехоженый бор. Дом подлатали, подкрасили и присылали туда на две недели офицеров, отличившихся в боях, чтобы они были там как дома и как следует отдыхали от войны. Проклятый дом, недаром я не хотел ехать туда, но полковник сказал «шагом марш», я повернулся кругом и поехал. Неприятности пошли в первый же день. Там была палатка с пивом, совсем такая, как где- нибудь на Садовой, три пятнадцать кружка, и я так накачался, что свет стал не мил. А мой сосед капитан- мингрелец до двух часов где-то шлялся, потом явился и стал причитать, как баба: «Проклятый дом. Зачем я только приехал в этот распроклятый дом. И как я теперь к себе уеду? Погоди, ты тоже скоро узнаешь, что это за дом». Завалился на койку и давай ныть: «Я два года в окопах сидел, пять раз в атаку ходил, а в таком проклятом доме ни разу не был». Утром, слава богу, он уехал, его койку занял лейтенант из разведки; мы валялись на чистых простынях, ели три раза в день горячее, а вечером пили пиво и смотрели кино. В доме отдыха была затейница Маруся, она заставляла нас играть в разные игры и делала с нами все, что хотела, потому что мы не знали, куда деваться от безделья, и все тайком были влюблены в Марусю. Она выбрала молоденького лейтенанта и ноль внимания на остальных, а мы смотрели кино и пили пиво — не жизнь, а масленица. Потом вдруг перевалило за половину, и тут-то я вспомнил мингрельца и стал считать дни. Марусины игры осточертели, а конец все ближе. Хоть вешайся, как подумаешь, что придется возвращаться обратно. Недаром я не хотел ехать сюда, в этот проклятый дом. А там был директор, толстый такой, в очках, тоже сволочь порядочная. Мы уже собрали мешки и пошли, он вышел за нами на крыльцо и кричал вслед: «До свиданья, товарищи. Крепче бейте фашистских гадов, гоните их с нашей родной земли и скорее возвращайтесь с победой». И ручкой помахал на прощанье. Мы пошли на дорогу ловить машины — и никто не набил морду этой сволочи, хоть плачь. Долго не мог забыть этого дома, целый год мерещился в окопах.
ГЛАВА II
