Дом среди сосен

обстоит так, как он рассчитал, то скоро начнется настоящий бой, какого еще не было на льду, снова начнет прибавляться строй ушедших, и самые последние утраты будут самыми горькими.

Тишина стояла над берегом. Сразу не вспомнишь, когда началась. Под ногами появилась земля, немцы бежали через поле, трещали автоматы. По шоссе проехала важная машина, потом бой утих, и Ельников спросил: «А как же железная дорога?» И не стало радостного чувства победы; чем дольше стояла тишина на берегу, тем тревожнее становилось на сердце, и голова гудела.

— Обушенко бежит, — сообщил Джабаров.

— Ну и пусть, — ответил Шмелев, не подняв головы.

Обушенко бежит по снегу, прыгает через окопы. Опять надо твердить: круговая оборона, собрать мертвых, а живым закопаться в землю, запереть шоссе, подвезти снаряды, послать портфель генералу, наладить связь, выбрать наблюдательный пункт и всякое такое, без чего нельзя воевать. Обушенко бежит — надо воевать и некогда подумать о самом главном...

Снова дорога, о которой страшно подумать, разворачивается, уходит вдаль.

Зеленый огонь светится под козырьком, а когда поезд проходит мимо, огонь становится красным, но я уже не вижу этого — передо мной маячит другой зеленый огонь, на другом столбе — два зеленых блика бесконечно скользят по рельсам. Они зовут меня за собой. Рельсы бегут и бегут под колеса, расходятся, сбегаются на стрелках, пропадают за поворотом, снова устремляются к горизонту. А вчера мы были в театре — высокий красивый парень пел со сцены смешную песенку:

Вел под ручку меня палисадом,
Говорил мне, любуясь собой:
«Мы как рельсы, бегущие рядом,
Что сольются в дали голубой».

Парень играл на гитаре, к нему подходила девушка в кудряшках, клала голову ему на грудь и подпевала:

Отвечала я так пустомеле:
«Напускаешь напрасно туман.
Не встречаются рельсы на деле.
Это зрения только обман».

Дальше было еще смешнее. Парень и девушка брались за руки, начинали кружиться и пели вместе:

Освещают нам путь семафоры,
Семафоры, семафоры...
Полюблю я того лишь, который
Не способен на ложь и обман.

До утра потом шатались по бульварам, сидели под окнами, целовались до самой зари и пели смешную песенку. Потом я помчался в депо, вышел на линию. Солнце только что поднялось, я ехал, и в душе все пело: поцелуи, зеленые огни, рельсы, бегущие под колеса. Чисто вымытые старушки в белых платочках семенили по платформе — они стояли шеренгой, как солдаты, и я катился мимо них. Они спешили в церковь, к заутрене, чтобы помолиться за всех родных и близких, за всех живых и усопших. Через перегон был рынок, молочницы с бидонами бежали туда занять место побойчее, а напротив магазин — очередь за ситцем. Еще ранним-рано, магазин закрыт, а они прилетели сюда, ранние пташки, встали в хвост, судачат, лузгают семечки. А старушки в белых платках идут в церковь, они шагают неторопливо и гордо — они идут разговаривать с богом, и там не надо занимать места получше.

Потом — большой перегон по зеленому лугу. Коровы спокойно пасутся на лугу; стадо большое, пестрое — бугай впереди. А если коровы спокойно пасутся на лугу, значит, на земле мир и благодать, значит, старушки в белых платках недаром клали земные поклоны, значит, нет застывших глаз, бабочек, окропленных кровью ребенка. Только зеленый огонь горит впереди, только рельсы бегут под колеса. Сразу за лугом поезд выскакивал на мост и раскрывалась такая даль, что дух захватывало. По долине текла река. Русло извилистое, и до самого горизонта видно, как река петляет по лугам. Я еду в третий раз. На берегу уже полным-полно, будто вся Москва кинулась сюда спасаться от жары. Вагоны сразу пустели, все наперегонки бежали с насыпи к реке. А там уже плавали, прыгали, ныряли, барахтались, плескались — вся река кишмя кишела белыми телами. Они висели на подножках, стояли во всех проходах, а поезда все подвозили и подвозили их до самого обеда. Я успевал сделать пять концов — луг, базар, церковь, церковь, базар, луг, — а они все ехали и ехали. И вся река была белой — плывут, ныряют, выбрасывают над водой руки, барахтаются, — и кто же знал тогда, что война разметет эти белые тела по всей земле русской.

Кто ведал...

ГЛАВА III

Войновский пил прямо из бутылки, а Стайкин прыгал вокруг стола и прихлопывал в ладоши:

— Пей до дна, пей до дна.

Вино было темное, терпкое. Войновский допил бутылку и с размаху швырнул ее в угол, под стеллажи. Стены заходили ходуном в глазах Войновского, потом неохотно встали на место. Подвал был большой, мрачный. Две стены сплошь уставлены бутылками, у третьей стояли бочки. Тусклый свет проникал из узких окон, забранных решетками.

— Выпьем за воскрешение из мертвых. — Борис Комягин налил в кружку и протянул ее Войновскому. Они чокнулись.

— За день рождения. Бей гадов! — суматошно выкрикивал Стайкин.

Три солдата в углу играли с лохматым серым пуделем — показывали ему куски колбасы, и пес делал стойку.

Шестаков подошел к стеллажам, выбрал бутылку с этикеткой поярче и направился к Маслюку, который сидел у стены на ящике.

— Ты зачем в меня стрелял? — спросил Шестаков, подсаживаясь на ящик.

— Кто же знал, что вы там сидите?

— На одно деление ниже — и аккурат в нас.

— У меня рука твердая. — Маслюк сжал кулак, вытянул руку, повертел ею, внимательно разглядывая кулак со всех сторон. — Я в немца стрелял.

— Выпьем, — сказал Шестаков, открывая бутылку.

Они по очереди отпили из бутылки. Шестаков крякнул.

— Коньяк, — сказал он и поставил бутылку в ногах.

— Коньяк? Давай сюда. Ефрейторам коньяк не положен. — Стайкин подскочил к Шестакову, схватил бутылку.

— Тише вы. Выгоню! — крикнул Комягин из угла, он сидел там с Войновским за низким дощатым столом.