Шемшаков проводил стрельца.
Подьячий Захарка, кудрявый и стройный, с большими темно-синими глазами под пушистыми ресницами, вошел в горницу и поклонился.
– Садись, – указал Федор, – до тебя тайное дело.
– Слушаю, Федор Иваныч. Я постою…
– Слышал про гиль?
– Как не слыхать – гудит город! – Подьячий переминался с ноги на ногу.
– Хочешь у воевод и у государя в чести быть?
– Кто чести земной не хочет! – поклонился подьячий, метнув быстрый взгляд.
– Сядь, говорю. В ногах правды нет! – настоял Емельянов.
Захарка присел на краю скамьи.
– Коли хочешь в чести быть, Захар, вот тебе слово мое: кто гиль заводит, с тем водись. Хлеб-соль води, дружбу крепи…
– Помилуй, Федор Иваныч! – притворно вскочил подьячий, словно не поняв, о чем речь. – Я крест государю целовал!
– Дурак! – остановил Федор. – Ты сам разумей, чему я тебя научаю: для того и станешь с заводчиками, с кликунами дружбу водить, по сердцу заводчикам слово молвить, одну с ними чашу пить, чтобы быть государю верным, а станет к тебе ходить Филипп или иной кто, и ты тому будешь все сказывать, что у кликунов в мысли… За то вот тебе в честь и в посул, – заключил Федор, сунув ему кошель, – а после еще дам, как дни пройдут да когда хлеб вывезем… – Федор понизил голос: – Должен ты, как змея, в сердце вполозть пущим гилевщикам, целоваться с ними… Руки и ноги им языком, коли надо!.. Ликом ты ясен. Прикинься – поверят!
Захарка опустил глаза.
– Иди, – отпустил Федор.
Подьячий вышел.
– Твой черед, – сказал Шемшакову Федор, – сказывай, Филя, да про пустое не бормочи…
– Сулил воевода, что ночью возьмут из домов с постелей, кого приписи писаны в извете: земских старост Ивана Подреза, да Семена Менщикова, да еще Томилу Слепого, Гаврилку хлебника, Мишку Мошницына да стрельцов новых приказов – Прошку Козу да Максимку Ягу… Я сказывал: припишите, мол, попа Якова Заплеву, а Ивана Подреза и Семена Менщикова не надо брать, да еще мясника Микиту Леванисова приписали б…
– Верно сказывал, – одобрил Федор. – А ворота? Что про ворота воевода баил? – тревожно спросил он.
– В ночь как запрут, тут и конец, а поутру не отворят. Да от себя окольничий при мне послал сына боярского к старого приказа голове стрелецкому – наказал зелье раздать стрельцам и пушкарей по стенам к наряду поставить…
– Первое дело – заводчиков посадить, да только на съезжую бы не надо… Со съезжей отбить могут – надо в подвалы ко мне. Крепче!.. Первое дело – гиль в яйце задавить, не дать вылупляться!..
– Владыка сказывал – на владычный двор посадить мочно, да окольничий не велел. Указал, чтобы садить в съезжую. Да ладно – куда-никуда; первое дело – взять, а как схватят их, так Никифор Сергеич сказывал, что разом их на Москву пошлет…
– Ладно. Сходи еще нынче к стольнику Афанасию Лаврентьичу, скажи, мол, просил его Федор под тех заводчиков, коих ночью схватят, лучших своих коней дать. Я, мол, даю, да коли он даст – никакая погоня не настигнет: лучшие кони в городе его да мои. А моих, зайди на конюшню, вели на ночь овсом кормить…
Когда Шемшаков ушел, Федор налил себе заветного, самого любимого, малинового меда, не из того янтарного кувшина, из которого угощал стрельца, а еще лучшего – из немецкого хрустального бочонка в серебряных обручах, и сидел задумчиво, потягивая сладкий, густой напиток…
Он ощутил спокойствие и усталость от тревожного и хлопотливого дня. Сегодня весь город – лучшие посадские люди, дворяне и сам воевода почувствовали его, Федора, силу и подчинились его рассудительному, расчетливому уму.
Они были все смущены непокорностью горожан, и лишь Емельянов не растерялся: он составил список заводчиков шума и настоял, чтобы их этой же ночью схватить. Он уговорил воеводу не отпирать утром ворот, поставить на ноги стрельцов и пушкарей.
И вот, как по щучьему велению, воевода, дьяк, архиепископ, стрелецкие головы, дворяне и дети боярские – все выполняли его желания. Правда, за день пришлось отдать перстень-лал, нитку жемчуга и сорок соболей да рублей с полета денег. Да то и стоило!..
День был закончен. Федор вздохнул с облегчением. Не голытьбе посадской тягаться с ним силой!.. Завтра, не то послезавтра приедет немец, свезут хлеб из Пскова, и тогда все придет в мир и порядок…
Емельянов был даже доволен проявлением непокорности горожан. Оно дало воеводе повод схватить заводчиков тайного извета, а Емельянову – избавиться от старых непримиримых врагов, Томилы и Гаврилы. «Отчирикались воробьи!» – подумал о них Емельянов. Он задремал и резко качнулся вперед всем большим телом, быстро выпрямился, встал и хотел налить еще меду, когда вдруг небывало громко, тревожно, отчаянно кто-то застучал у ворот. По неведомой причине у Федора кровь прилила к голове и в глазах потемнело. Он сел, заставляя себя успокоиться.
В горницу, стукнувшись головой о низкий свод двери, вбежал Шемшаков.
– Федор Иваныч, беда! Гиль в городе! По улице ходят толпами человек по двадцать и по пятьдесят с ружьем – кто с топором, кто с кольями и, небывалое дело, с пищалями даже…
– А ты и спужался? – досадливо и с насмешкой сказал Емельянов. – Я наказал стрельцам с пищалями
