караулить…
– Да нет, Федор Иваныч, не то: лютуют, грозят на тебя!..
– Тс-с-с!.. – зашипел Федор. И все спокойствие, вся уверенность его вдруг исчезли. – Чего орешь?! Слуг на меня поднять хочешь? Изменщик!..
– Федор Иваныч, кричат по городу, чтоб тебя и с женой побить, – зашептал подьячий, и губы его шевелились, как черви. – Стрельцов не видать. Решетки в улицах не заперты, сказывают, что стрельцы воеводу не слушают. Народ пускают из слобод в город… Ты бы супругу свою взял да как-нибудь…
– Пошто ж я ее повезу? Кому баба нужна, кто ее тронет?! – со злобой прервал Емельянов.
– Кричат, чтоб ее, и сына твоего, и тебя самого – всех убить. И меня тоже, Федор Иваныч…
– Опять орешь! – хрипло остановил Федор, хотя Филипп теперь говорил шепотом. – Чего ты весь дом мутишь! Меня побить хотят, я не ору, а ты надрываешься! Я их в бараний рог скручу!.. Утре стрельцы придут… Иди спать…
Шемшаков удивленно взглянул на Емельянова, не понимая, почему он его так выпроваживает.
– Федор Иваныч, я спать не пойду. Новое что станется – дам уведом, – дрожащим голосом сказал он.
– Ладно, ладно! – тяжело и нетерпеливо сказал Емельянов.
И Шемшаков поспешно выскочил вон из горницы…
Глава девятнадцатая
1
Несмотря на мороз, Иванка вспотел, мчась по улицам от Петровских ворот к Рыбницкой площади.
– Припоздал, припоздал, скачи! – кричали ему вдогонку ребята.
– Скинь шубейку-то, жарко! – насмешливо бросила от ворот какая-то девушка.
– Подбери, зайду! – крикнул ей на ходу Иванка и, сорвав с плеч нагольный тулупчик, подарок Первушки, в одной рубахе помчался дальше.
Рыбницкая площадь гудела, полная всяким народом. Сюда собрался весь Псков. У всех на устах были ненавистные имена Федора Емельянова, воеводы Собакина и Филиппа.
Два больших опрокинутых селитряных чана стояли среди площади. С этих чанов в торговые дни объявлялись царские повеления и воеводские указы, а в дни всегородних сходов обсуждались земские дела.
Когда Иванка вбежал на площадь, на одном из чанов без шапки стоял высокий, сухой, чернобородый стрелец Юхим.
– Где то видано, братцы, свой хлеб отдать да под окнами побираться?! А мы из города хлеб вывозить не дадим. А похочет кто силой взять, и пусть на стрелецки пищали наскочит. Побьем! – кричал стрелец на всю площадь.
– Побьем! Всем городом встанем! – отозвались из толпы.
– То и лад. Всем городом крепче стоять. Омельянов всем в городе знамый изменщик, и воевода с ним. Немцев пущают в город? – спросил стрелец.
– Пущают. Повседни у них пиры! – закричали вокруг.
– Голодом город морят? – продолжал Юхим.
– Заморили, проклятые! Намедни без соли, а ныне без хлеба!
– Челобитий наших к царю не пущают. Очи застят царю на правду. Вот и спрошаю братцы, кто они есть – изменщики али нет?
– Изменщики! Хуже немцев проклятых!
Иванка проталкивался сквозь толпу, пробираясь к стрельцу, где ожидал найти и Гаврилу.
– Стой тут тихо, куды ты, пострел! – досадливо одергивали его.
– Гонец я, со скорою вестью, – отозвался Иванка.
– К кому гонец?
– А туды… – Иванка кивнул головой к чану.
– Что за весть?
– Про то ведаю сам. Пустите-ка, братцы.
Иванка толкался, рвался, продирался и наконец, добравшись до дощанов, растерянно огляделся, не видя знакомых в пестром множестве лиц… В это время чернобородый стрелец Юхим, окончив речь, спрыгнул вниз с дощана, а на место его уже забрался мясник Леванисов.
– Кричать, господа, кричим, чтобы немцам хлеба не дать. Всем городом глотки дерем, а придет к ответу, не стали бы отрекаться… а чтобы не было между нами измены, крест поцелуем стоять заедино… – начал мясник.
– Ты что, молодой? – спросил сочувственно только что соскочивший с дощана стрелец Юхим, видя растерянную нерешительность запыхавшегося парня, одетого по-летнему в яркую синюю рубаху, без шубы и без кафтана.
– Я от Петровских ворот… Немцы скачут с Москвы… – выпалил залпом Иванка…