– Тс-с! – остановил в свою очередь Романов, хотя Черкасский сказал эти слова почти беззвучно. – Пошто мне ехать туда? – спросил он, еще понизив голос.
– Народ тебе верит. Ты для народа не чуж-чуженин, ты как… – Черкасский поискал слова и улыбнулся, – …как дедушка… Ты придешь без ратных людей, тебе ворота отворят, в город пустят, обрадуются тебе…
– А дальше чего? – осторожно спросил Никита Иванович.
– Дальше? Грамоты станешь писать по городам…
– А дальше чего? – тем же тоном спросил Романов.
– Чего дальше!.. – красноречиво развел руками Черкасский…
– Тс-с! – зашипел Романов. – Чего говоришь?! Голова тебе не мила!
Романов встал с места, взволнованно прошелся по палате и, словно случайно, выглянул за дверь, в соседний покой. Там никого не было. Он покраснел. На высоком старческом лбу надулись синие жилы, глаза налились кровью. Ему стало жарко. Боярин скинул ферязь и остался в шелковой рубахе по колена длиной. Он распахнул окно в сад, и в затхлый покой палаты ворвался весенний ветер и заиграл в седине бороды и в складках желтоватого шелка сорочки.
Романов вернулся к шахматам, но не мог играть. У него кружилась голова… Ему было уже шестьдесят лет, но он чувствовал себя совсем молодым: он скакал в седле, как молодой, пил вино, как молодой, с молодым пылом он ненавидел Морозова и Милославского и, как молодой, любил свою дворовую девушку, румяную, пышную Дашу… В юности ему не дали власти. Тогда многие говорили о том, что бояре боятся его ума и силы и посадили на трон неразумного отрока, чтобы самим управлять государством. Никита Иванович стал тогда добиваться народной любви: он принимал беглецов, раздавал деньги, дарил дома, платил чужие долги, заступался за осужденных… Но когда москвичи его полюбили, он обленился, отяжелел, и с него хватало той власти, какая была у него в руках. Но нынче с ним что-то стряслось еще, что взбаламутило ум и чувства: он захотел власти, захотел царства, которого не дали ему в юности…
Честолюбивый Черкасский снова его встревожил.
– Никита Иваныч, ты слово скажи, одно слово – и все стрельцы в Москве встанут. Ты слово скажи – казаки встанут, слово скажи – Казань, Астрахань… – нашептывал князь Яков, передвигая зеленые каменные фигуры с пятна на пятно…
Романов не отвечал.
Смеркалось.
В дальнем покое где-то хлопнула дверь, заскрипели половицы и послышались старческие шаги дворецкого.
– Боярин, дозволь сказать, – поклонился старик.
Никита Иванович кивнул. Старик подошел поближе и таинственно произнес:
– Гонец к тебе прискакал… с грамотой… – дворецкий осекся.
– От кого? – Романов вдруг вспыхнул: гонец не предвещал добра.
Грамота могла быть только от царя. Царь любил обличать в письмах того, с кем бывал в ссоре.
– Не смею сказать от кого, боярин, – ответил дворецкий.
Романов удивленно взглянул на старика.
– Чего не смеешь сказать? От дьявола, что ли, гонец?!
– Что ты, боярин, Христос с тобой! – пробормотал дворецкий, крестясь.
– От кого же еще?
– Человечий гонец и грамота человечья, – сказал дворецкий.
– Давай хоть грамоту, что ты морочишь! – воскликнул Никита Иванович.
– Сказывает гонец – тебе одному в свои руки даст.
Никита Иванович рассердился:
– Чего ты, старик, разумничаешъ без меры? Князя Якова, что ли, страшишься? Так не страшись, сказывай, как бы я один в доме…
Дворецкий сделал шаг вперед и набрал воздуха, но вдруг выпустил его, словно кузнечный мех, и бессильно сказал:
– Не могу, не смею, боярин Никита Иваныч, хоть на куски режь!.. Никого не страшусь, а сам по себе молвить не смею.
Романов изловчился и крепко схватил старика за бороду.
– Сказывай! – прошипел он.
Князь Яков обдумывал шахматный ход и не поднимал от доски взгляда во все время.
– Города Пскова всяких людей гонец, – прошептал старик одними губами, без звука.
Боярин выпустил его бороду и опустился без сил назад на скамью, весь покрывшись холодным потом.
– Свечи зажег бы, – переведя дух, сказал он. – Вишь, свечеряло – игры не видать…
3
Рыжебородый казак Мокей осторожно, стараясь ничего не задеть, боком протиснулся в дверь, у порога
