Казак вышел вместе с дворецким.
Боярин остался один. Псковская грамота лежала возле него между шахматными фигурами. Не терпелось сломать печать, и он взял в руки столбец, но тотчас отбросил назад, словно печать обожгла ему пальцы.
«Аглицкие парламенты!» – повторил он про себя и усмехнулся.
Усталый боярин закрыл глаза, и ему представилась плаха. Никита Иванович в испуге заставил себя проснуться от мгновенного сна и широко перекрестился, взглянув на кивот.
– Господи!.. – громко, почти со стоном воскликнул он.
Он услыхал шорох и в страхе поднял глаза. Даша стояла в дверях босиком, румяная, с растрепавшимися косами. Встревоженными глазами глядела она на него.
– Поздняя ночь, Никита Иванович, а ты не спишь, – сказала она, певуче растягивая слова. – А я сон видела страшнющий про тебя да князь Якова…
– Про что ж тебе снилось? – нахмурился Никита Иванович. – Слушала, что ль?
Она опустила голову.
– Вышивала, боярин. А как ты окно распахнул, тут я уж осталась. Мыслю – иной бы кто не пришел.
– Ступай, ступай спать! – закричал он. – Не женского то ума…
– Постеля готова, боярин, – сказала она, не испугавшись крика.
– Иди, иди… – Он опустил голову, но она никуда не ушла. Она стояла по-прежнему в дверях. Чтобы дать знать о себе, глубоко вздохнула.
– Чего тебе, Даша? – нетерпеливо спросил Никита Иванович, не подняв головы.
– Никита Иванович, не слушай ты их… – сказала она с мольбой.
– Чего не слушай, чего?! – громко воскликнул он. – Чего тебе, девка, примстилось?! Сидела ты, шила, вот и уснула часок, во сне и привиделось…
– Казак привиделся рыжий… – шепнула она.
– Замолчь! – крикнул боярин, вскочив с места.
Даша пошла на него грудью.
– Бей! – сказала она. – Бей девку, что любит старого!
Она стояла совсем рядом, красивая и теплая.
– Старого да неразумного, – покорно сказал Романов.
– Ночь поздняя. Постеля готова, Никита Иванович, – ласково повторила Даша. – Не майся!..
Боярин устал, но не поддался.
– Иди, иди спать, – с ласковой строгостью сказал он. – Да постой. Взбуди Федосея, пошли ко мне, – и боярин взялся за перо.
«…И те, государь, воры прислали ко мне, холопишку твоему, воровского казачишку Мокейку, а с ним тайные грамоты, и я, праведный надежа-государь, тех воровских грамот не распечатывал и не читал, не хотя измены, а казак Мокейка в моем, холопа твоего, дому, а из челядинцев моих и людишек того вора Мокейку никто не ведает, и о том, государь, как ты укажешь. Не положи гнева на своего холопишку, что намедни боярам сказывал в Думе, а сказывал я правды ради да скорбя о междоусобице православных людей. А коли прогневил тебя, государь, и о том скорблю и уповаю на твою християнскую милость к верному твоему холопу. Смилуйся, государь…» – писал боярин.
Федосей, разбуженный Дашей, вошел в палату. Романов поднял голову и отложил перо.
– Казака Мокейку того не выпускай никуда из светелки, – строго сказал он. – Скажи – я велел дожидать. Да чтобы никто с ним никаким обычаем слова единого не молвил… Твоя голова в ответе.
Федосей вышел, а боярин, придвинув ближе свечу, снова взялся за перо.
4
К крылечку свечной лавки, взволнованный, беспокойный, без обычного ласкового привета, как-то смятенно и торопливо почти подбежал Томила Слепой. Бабка взглянула на него с удивлением, но не успела ни о чем задать вопроса.
– Иванка дома? – быстро спросил Томила, и в голосе его бабка уловила такую же тревогу, как на лице.
– Дома, Иванушка.
Томила шагнул в избу:
– Иван, беги в Земску избу. Гаврилу сюда, да Козу, да Ягу и Михайлу – зови всех скорее.
– Сюды? – удивился Иванка.
– Сюды, сюды! Да живей, не болтай!
– Что стряслось? – спросил Иванка, встревоженный странным видом Томилы.
– Сказал – поворачивайся, чурбан! – сорвалось у Слепого.
Иванка помчался…
