– Иного не хочет мой бачка, велел его…
– Я пойду, – сказал поп.
– А буде придется с расспроса дворян приводить по кресту? – возразил Леванисов.
– Напутствую, разом и ворочусь.
Поп ушел.
На одном дощане неслышно совещались земские выборные, на другом молча, не говоря меж собой, стояли дворяне. Стрельцы, приведшие для расправы дворян, разместились вокруг дощанов, оттесняя толпу, чтобы оставить хоть небольшой свободный круг.
– Старосты, ждете чего?! – крикнул Иванка.
– Станем спрошать изменников, горожане, – громко сказал Коза, став на край дощана. – Вина их ведома всем?
– Всем ведома! Дело спрошай! Окольничать брось – не подьячи сошлись у расспроса! – отозвались разноголосые выкрики из толпы.
– Иван Тюльнев, иди ближе ко краю, – позвал Коза.
Дворянин Тюльнев, в кольчуге под вишневым бархатным кафтаном, вышел вперед, поклонился народу. Перешагнув с дощана на дощан, Коза снял с него железный шлем и положил у его же ног. Тюльнев встряхнул головой, оправляя светло-желтые потные волосы, и поклонился еще раз.
– Сказывай про измену: с кем был в совете? – спросил Томила Слепой.
– А нету измены моей. Нет, ей-богу, нету!.. От робости бег – не в измену… – забормотал Тюльнев.
– С чего ж ты робел? Ратным людям робеть не пристало, – внятно сказал Прохор Коза, – и робость в бою – измена!
– И то – не пристало, да вишь – оробел: увидал, что посадски побиты, – ну, мыслю, беда нам, дворянам, будет, – сказал хриповато Тюльнев. – Я и побег. А ныне срамно мне того, что побег… Коль на воле оставите, не в тюрьме, – клятвой господней клянусь – вдругорядь не сробею, кровью и животом заслужу вину!..
Дворянин поклонился народу поясным поклоном и, тряхнув головой, откинул волосы, упавшие на лицо.
– А людей псковских в битве рубил! – крикнул Иванка. – Коль со страху бежал, то чего ж с нами бился?
– Ты, сопляк, что за спросчик! Не стану тебе отвечать, – отмахнулся Тюльнев.
Гаврила грозно взглянул на него, и глаза дворянина быстро забегали.
– А когда побежал, пошто второго коня увел? Конь-то был мой! – звонко крикнул в толпе монастырский служка.
Тюльнев, опасаясь Гаврилы, хотел ответить, но в это время народ у самого дощана загудел и расступился, давая дорогу троим молодым мясникам в кожаных запонах, тащившим из ближней мясной лавки тяжелый дубовый обрубок, на котором лет сто подряд разрубали мясо.
– Расступись! Дорогу! – покрикивали мясники.
Они подошли к месту расспроса и скинули ношу с плеч на дощан. Гулкий отзвук в пустой посудине прозвучал над площадью.
Один из мясников вспрыгнул на край дощана, вытащил из-за пояса широкий блестящий топор и привычным ударом воткнул его в чурбан.
– Господа, люди добрые! – скинув шапку, выкрикнул он. – Плаха на дощане, топор вострый… Чего их расспрашивать!..
Вся площадь на миг умолкла: как от глотка крепкой водки, заняло дух у всей многотысячной толпы от этих простых и неожиданных слов, от внезапного сознания власти своей над жизнью и смертью дворян… Изменники вдруг как-то сжались тесней в кучку. Смятение, изобразившееся на их лицах, страх, дрогнувший на мгновение в опущенных веках Тюльнева, и странный собачий кашель раненного в горло Всеславина пробудили толпу.
– На плаху изменников!
– Рубить им башки! – закричали вокруг дощана, и выкрики эти покрыл сплошной рев… Вдруг стало ясно всем, что дворяне должны заплатить головами за неудачу в битвах с Хованским, за убитых и покалеченных братьев, мужей, сыновей и отцов, за кровавое горе, пролезшее в каждый двор, за неомытых покойников, сваленных в общую яму…
Сами земские выборные, стоявшие на втором дощане, растерялись перед народной яростью. В этот час сошедшимся здесь казалось, что для полного осуществления народной воли не хватает только последней расправы с дворянами. Казнить их – и жизнь посветлеет…
В волнении наблюдал Томила Слепой, как ширится и возрастает народная буря.
В пестром гвалте нельзя было слышать отдельных слов, только бороды прыгали, только вздымались руки, сжимавшие пики и сабли, да тысячи кулаков потрясались над головами…
Расталкивая локтями соседей, рвался к дощану чеботарь Терентий, что-то крича, широко разевая беззубый рот, как пустое дупло, и размахивая своим шилом.
Еще минута – и станет поздно: неистовая стихия кровавой мести овладеет душами, и с дощана брызнет кровь…
Людские сердца все сильней распалялись жаром. Люди дразнили друг друга гневными криками. Летописцу представилось, что молчание всех образумит… Он поднял руку, призывая народ ко вниманию. Крики разом умолкли. Все ждали последнего смелого, ясного слова Томилы.
