– Слыхали, стало быть, про него?
– Слыхали. Вор был! – громко ответил Туров.
– Мужик, а не вор! Воры были такие, как ты дворянин. А он тех воров побивал. Еще тридцати годов тогда ему не было, а далось ему пуще всех; силу взял!
– Воевода, да и только! – с насмешкой поддразнивал Туров.
– Воеводам указывал, – подтвердил монах. – На место воевод вот таких горьких пьяниц к расправе градской посадил… И сидели! Кабак забыли! Головы светлы стали у всех, глаза ясны, как звезды. Мужики простые вершили суд и расправу над такими вот Федьками… Не Омельянов тогда был, а Трифон Гудов. На площади жгли его огоньком…
– Воры грабили по дворам да добро тащили – в том и правда была воровская! – со злобой воскликнул Туров.
– Врешь! Корыстников мы дубьем побивали на площади… И дворян и бояр побивали! Рыбницку башню по самые окна мозгами дворянскими позадрызгали…
– Отплатили за все неправды, – сочувственно подсказал чеботарь.
– Как вот такого злодея прикончат, бывало, на площади, – указал на Турова старый монах, – так все и станут еще дружнее… Вот как оно было… Пьем, что ли, еще? – поощрил Истому монах.
– Совка, давай! – приказал Истома.
– И я с вами в мысли! – откликнулся сапожник.
– Пьем на погибель неправдам! И я! – поддержал Харлампий, подставив чарку.
– Давай наливай! – шумно крикнул Истома.
Смелые речи монаха всех захватили. Все слушали его, тесно прижавшись друг к другу, прервав беседы и споры, забыв о своих делах. Теперь все взялись за чарки и разом выпили по глотку.
В тишине, пока пили, сразу стал слышен мерный, как человеческий, храп уснувшего после чарки медведя.
– Куда же девался Кудекуша, деда? – громко спросил скоморох.
– Туды и девался, что на кол его посадили! – с издевкой ввязался Туров.
– Ан нет! – задорно воскликнул монах. – Хотели такие, как ты, да он клобуком[115] прикрылся… Поди-ка возьми! – И монах по-детски выставил кукиш под нос сыну боярскому.
– Эх, ныне б такого! – тяжело вздохнул Истома.
– Не смутное время! Ныне кто бы с эким Кудекушкой в мыслях был! – возразил сын боярский.
– А хоть я! Да сколь хошь людей знаю, что встали бы вас давить! – выкрикнул Истома, забыв осторожность.
– По всем городам люди миром подняться на больших готовы. Я сколь исходил по Руси… – подхватил скоморох.
Туров вскочил.
– А ну, кто пойдет? Кто пойдет? Назови имяны! – подступил он к Истоме. – В каких городах? – обернулся он к скомороху.
– Фьтю, фьтю! Куси, сын боярский, куси! – насмешливо зашумели пропойцы.
– Н-наз… зови имяны! – с пьяным задором опять повернулся Туров к Истоме.
Услышав крики и улюлюканье, пропойцы повскакали из дальних углов кабака и окружили их. Туров об одном сапоге, в распахнутой шубе на голое тело, но с саблей показался смешон. Раздался гогот.
– Уйди! С твоей бы рожей сидеть под рогожей… Не лезь! Об тебя руки пачкать… – огрызнулся Истома.
Хохот толпы и слова звонаря раздразнили Турова.
– Сказывай, кого знаешь в изменной думе, холоп! – выкрикнул Туров, схватившись за саблю и вращая покрасневшими, бессмысленными глазами.
– Ох, сын ты боярский, дрянь из дворян! – распалился Истома. – Что как черт за душой пристал! И твою-то душонку выну!
Он вскочил, надвинувшись грудью на Турова, и схватил со стола тяжелую оловянную кружку. Злость душила его: ударить и размозжить башку!
– В кабаке без побою! – услышал Истома голос кабатчика.
– Убью-у! – заревел сын боярский, выдернув саблю из ножен.
Люди шарахнулись в стороны, но не успел сын боярский взмахнуть саблей, как оловянная кружка Истомы ударила по голове, повалив его с ног.
Истома, не помня себя, опять замахнулся.
– Караул! Государево слово! – в страхе зажмурясь, взревел Туров.
Истома опомнился и опустил свою кружку, но Туров не видел.
– Государево слово! Слово!.. – орал он все громче.
Люди бросились врассыпную. Никто не хотел стать послухом[116]
