в «государевом слове», каждый спешил скрыть лицо в надежде, что Туров его не запомнит.
Кабак опустел. Истома стоял, недоуменно озираясь, словно только что проснулся среди кабака, большой и нескладный.
Земские ярыжки с улицы вбежали в кабак.
Туров медленно поднялся с пола, из рассеченного кружкой лба текла кровь, и он размазал ее по лицу и одежде.
– На того бородастого слово, – указал он на Истому.
Он оглянулся, отыскивая глазами других, но никого не увидел. Туров кивнул в сторону старика.
– И на того… на Кудекушку… тоже, – добавил он.
Старый монах сидел неподвижно, положив голову на руки, словно его ничто не касалось и, сам все затеяв, он вдруг уснул.
– Эй, старче, чернец! Очнись-ка, отче! – Ярыжка тряхнул старика за плечо.
Тот безвольно мотнулся.
– Да он помер! Ей-пра! Ей-пра! – забормотал ярыжка, в страхе отдернув руку. – Ей-пра-а!.. Окочурился, братцы!
– Жил в клобуке, а помер в кабаке! – подхватил второй ярыжка.
– Наперед по себе поминки справил, потом и помер! – заметил первый.
– Давай руки, – сказал ярыжка, вынув из-за пазухи веревку.
И Истома покорно отвел руки за спину.
8
Расталкивая толпу, тыча в снег суковатой палкой, бабка Ариша пробиралась к пыточной башне. Когда из окошка башни донесся до площади крик, бабка узнала голос Иванки. У нее задрожали ноги, но только на миг, а затем еще упорней она рванулась через толпу и по-хозяйски ударила в железную дверь клюкой.
– Где боярин-то царский? – спросила бабка, решительно шагнув за порог.
– Куда ты, яга? Аль позвали? – воскликнул караульный стрелец, преградив ей дорогу.
– Пусти-ка, малый. Кабы не звали, не шла б! – нашлась бабка и отстранила его рукой.
Стрелец был сбит с толку уже с утра всем тем, что творилось: богатый гость Федор, хозяин Пскова, был поставлен под пытку, а посадская мелкота, кто, бывало, кланялся Федору в ножки, теперь нагло лезла его уличать, и сам царский сыщик велел допускать к себе всех…
Стрелец пропустил и старуху…
Не чувствуя крутизны ступеней, бабка Ариша легко взобралась наверх.
Сумерки башни после яркого дня на миг ослепили ее. Все кругом показалось уродливым, страшным. Искаженные рожи мерещились в каждом углу… Около самых дверей при блеске трескучих свечей она увидала своего Иванку: белое тело его, покрытое кровью, иссеченное кнутом, изъязвленное крючьями и каленым железом, вздрагивая, висело у темной кирпичной стены на дыбе…
Прямо с лестницы кинулась бабка к почти лишенному жизни телу.
– Иванушка! – вскрикнула бабка, схватила повисшую ногу… и отшатнулась: костлявая волосатая нога оказалась ногой Шемшакова.
Старуха растерянно оглянулась. Никто не успел ничего сказать, как она кинулась к деревянной кобыле, где тоже белел обнаженный колодник… Старуха узнала Емельянова.
Федор под пыткой! Бабка вскипела ненавистью.
– Попался, голубь! – злорадно сказала она. – И на богатых, знать, царская правда приходит! Не век тебе кровь пить, ирод проклятый!.. – Она приблизилась к нему. – Сказнит тебя царь, и то правое дело! Спасибо ему ото всех меньших! – продолжала она. – А мово-то внучонка пошто ты губишь?! Чего на него наклепал? Он дите: куды указали насечку секчи, туды он и вдарил. Пошто ж на него плетешь?! Что молчишь, окаянный?! Где малый-то мой?! Тебе за него на том свете…
– Цел он, бабка Ариша! – сказал ей знакомый голос.
Она оглянулась. Рядом стоял Мошницын.
– И ты на него! – повернулась она к кузнецу. – Сам контарь ковал, да и нет, не повез ко злодею. Мальчонку послал!.. А нынче твоя хата с краю! Чаешь, заступы нет у него? Я заступа! – воскликнула бабка, ударив себя костяшками пальцев в грудь.
– Ну-ка, старуха! – потеряв терпение, воскликнул палач.
Он встряхнул бабку за ворот и отшвырнул ее к лестнице.
– Где мой малый? – заголосила бабка и кинулась на палача. – Я тебе за него все печенки, катюга[117] проклятый!.. – визжала она.
Она внезапно схватила с углей раскаленный железный прут. Палач отшатнулся, невольно прикрывшись рукой.
– Пропал палач! – без усмешки, спокойно сказал от стола царский сыщик. – Не трожь-ка, Савоська, старуху.
– Слыхал, конопатый пес! – с торжеством заявила старуха, снова сунув к лицу палача все еще не остывший железный прут.
