Уже за Сокольниками вдогонку им застучали копыта. Вздымая густую пыль, их нагоняли несколько всадников. Траханиотов скрылся в кустах.
От Москвы мчались какие-то мужики, успевшие поживиться добычей. Они сидели верхом на добрых конях, ведя таких же добрых коней за собой в поводьях.
«Боярина Морозова кони, – подумал Первушка, узнав хозяина по таврам. – Награбили, сукины дети!» И он пожалел о том, что судьба заставила его волочиться за господином, вместо того чтобы на воле гулять по Москве, как теперь гуляют другие…
– Почем конь? – крикнул Первой одному из проезжих.
– Три рубли, – отозвался тот и задержался.
Это была смешная цена для таких коней, но мужики торопились расстаться с добычей.
Первушка выбрал мышастого жеребца из тройки.
– Пару бери, – уговаривал мужик, – за пять рублев отдам пару.
В Первушке вспыхнула жадность. За пять рублей такая пара! Но он в один миг сообразил, что пара коней ему не нужна.
– Куда мне! – воскликнул он, хлопнув себя по заду. – Под одно сиденье да два коня!
Мужик со своей добычей, неумело трясясь, умчался вперед.
Первушка подвел коня к господину.
– Скачи, Петра Тихоныч, – сказал он. – Последние десять рублев дал. Твое счастье!
– А как мы на нем вдвоем? – растерянно спросил Траханиотов, боявшийся остаться один.
– Денег не было больше, – соврал Первушка, – да мне не беда: холопьи ходилки и так дотопают. Ты садись, а хошь – денег дай, я и другого куплю.
Окольничий отсчитал ему из кошеля пять рублей и написал короткую грамотку, прежде чем ехать.
– Скорым делом езжай к Илье Данилычу Милославскому, – приказал он Первушке, – а что он отпишет в ответ, то вези к Троице-Сергию. Не любят меня монахи, а больше куда податься!
Грязный замухрышка-пушкарь на рослом кабардинском аргамаке голубой шерсти с тавром боярской конюшни Морозова скрылся в пыли дороги…
– Эх, ко-онь! – вздохнул ему вслед Первушка и повернул к Москве.
Он был доволен, что так легко и с выгодой для себя отделался от господина. Коня было жалко, но Первушка знал, что коня с боярским тавром ему все равно не удержать. К тому же опасная близость Траханиотова связывала его, теперь же он был свободен и отвечал за одного себя… Да и кто узнает его с такой рожей!
3
Первушка вошел обратно в Москву, когда дневная жара начала спадать. Набатный крик по-прежнему раздавался со множества колоколен, но теперь он кричал о другом: повсюду, со всех сторон, вздымались дымы пожаров, и уже издалека пахло гарью.
Узкими извилистыми закоулками Первушка пустился к Кремлю, но дорогу ему преградили горящие, стонущие улицы. Горели дома бедноты. Огонь переметывался по соломенным крышам высокими языками. Из низких узких окошек валил густой дым и застилал груды скамей, столов и сундуков, сваленных прямо среди улицы в общую кучу. В одну из таких куч, вырванных из огня, опять залетела искра, и в груде рухляди занялся пожар, который заметили только тогда, когда начали полыхать эти пожитки, с трудом и опасностью спасенные из домов. Люди в отчаянии метались по улице, таща бедный скарб. Какая-то мать кричала с кудахтаньем, словно курица, подавившаяся ячменным зерном; в толпе говорили, что у нее сгорел пятилетний мальчик. Горбун в драной рубахе, бормоча безумные слова, уносил от огня простую, нестоящую скамью… Поп с дьяконом торопились из церкви с иконами к месту пожара… Старик, отважно стоявший с багром среди пламени, увидев икону, оставил свое дело и начал креститься. Дьякон и поп запели молитву, но на попа с разбегу наткнулся мужик с ведром и пролил воду. Он разразился неистовой бранью, как будто именно этим ведром воды он затушил бы пожар, а теперь все добро пропало…
Первушка пустился дальше. В узком переулке на него вылетела груженная верхом повозка, запряженная парой.
– Берегись! – крикнул возница, взмахнув над Первушкиной головой длинным кнутом.
Первушка пригнулся, но в этот миг колесо попало в ухаб, и, накренившись, повозка остановилась. Рогожная покрышка сползла, и под закатным солнцем блеснул золотой оклад огромной иконы, спрятанной на возке среди рухляди. Возница кинулся поправлять рогожу. Первушка узнал его: это был человек Левонтия Плещеева, верховного земского судьи, лучшего друга Траханиотова.
– Устин! – воскликнул Первушка, обрадованный, что встретил хоть одного знакомого в этом аду. – Что там? Как там?
– Нашего на торг повели – голову сечь, да народ его не дал: отняли у палача и сами же на куски разорвали, – обрадованно сообщил плещеевский холоп, – а твоего-то ищут. Казнить его повелел государь. Артюшка рябой, квасник, его ищет…
– Не найти им, – шепнул Первушка. – А ты куда?
Устин без слов отмахнулся и крепко хлестнул коней.
«Богат будет в деревне!» – с завистью глядя ему вслед, подумал Первушка, поняв, что холоп ограбил плещеевский дом.
Он круто свернул к Тверской, к дому Траханиотова, и пустился бегом по вечереющим улицам.
От огня и дыма, от толп людских, от телег, сундуков и столов, заваливших дорогу, переулки перепутались. Первушка остановился и оглянулся по сторонам, соображая, куда впопыхах забежал через