– С богом! – говорили хозяйки Иванке и Кузе, как нищим, и они не смели настаивать и просить – ведь здесь повсюду шныряли сыщики и приставы из Москвы, которые кого-то искали, кого-то ловили, за кем-то гнались, кого-то подкарауливали на проезжих дорогах…
Здесь, по этим дорогам, из Москвы проезжали к дальним кормам вновь назначенные царем воеводы, проходили обозы с купеческими товарами, скакали гонцы. По этим дорогам везли колодников к московским приказам, и тут же брели толпами богомольцы. Здесь было место разбоев и ловитв…
Иванка и Кузя напрасно искали здесь проселочные тропы: едва отходили они в сторону от большой дороги, как снова проселок, перебежав через лесок или речку, сворачивал на такую же большую дорогу, с какой они только что вышли…
Они прошли небольшой городок Клин. Старожилы пообещали Москву через трое суток, но товарищи решили дойти до нее в два дня.
Последние дни они питались одним подаянием… Несколько раз ночевали в стогах и редко на сеновалах. Поля при дорогах были убраны, и не было даже ни морковки, ни репы, которой могли бы они подкрепиться, как делали это летом. Уже пролетели на юг тяжелые стаи гусей и уток.
Лапти хлюпали, ноги окоченели, но они уже не останавливались больше, а шли по большой дороге. Их перегоняли рыдваны, телеги и одноколки, но они не подумали даже попросить какого-нибудь проезжего подвезти их до Москвы.
Ненадолго дождь перестал идти, прояснело, и глянуло солнце, но солнце уже изменило за эти сутки свой лик: оно вышло из туч холодное, бледно-желтое, зимнее и не согрело… Ветер еще покрепчал, и похолодел, и рвал полы одежды. С деревьев, как сумасшедшие птицы, летели последние листья и больно били в лицо.
И страшно вдруг стало идти по этой огромной голой осенней земле.
Иванка подумал о том, как было бы радостно и тепло у горна в кузне, у жарких углей, по которым в огнях и тенях ползают сказочные звери и скачут лихие кони. Он снова вспомнил Аленку и зимний уют у лежанки в доме Михаилы Мошницына, когда при веселом треске сухих дров собираются все и тесно жмутся, шутливо толкая друг друга от огня. Иванка вытаскивал из кармана платок, который Аленка дала ему на дорогу, глядел на него и, вздохнув, опять убирал, отдавшись воспоминаниям об Аленкиных поцелуях в ту, теперь уж далекую, пасхальную ночь…
Кузя повеселел. Он был уверен, что крестный встретит его приветом, и думал о том, как их накормят с дороги. Он предвкушал жаркую баню и сон на печи.
Но вот надвинулись тяжкие тучи. Наползали, наползали и совсем скрыли солнце. Замелькал первый снег. Наступала зима…
Утренняя Москва встретила их благовестом сотен колоколов, скрипом обозов с сеном, хлебом, дровами, капустой, мясом, с бочками рыбы. Запряженные цугом колымаги, стада бычков и овец, прогоняемые на торг, – все текло с криком, гвалтом и ревом.
Мокрый ветер пронизывал плечи и спину. От выпавшего за ночь растаявшего снега хлюпала леденящая жижа в лаптях. Однако друзья радостно шли по улицам матери городов.
Иванка ждал встретить Москву с теремами, хоромами и дворцами. Но взору его представились бедные избушки Ямской слободы, кривые домишки с соломенными кровлями, присевшие глубоко в землю. По грязным улицам бродили тощие свиньи, пробегали паршивые забитые собачонки, люди скакали с камня на камень в поисках неглубокого брода.
– Вот так Москва-a! – разочарованно протянул Иванка.
По улицам текли толпы народа, но еще больше, казалось, проезжало на лошадях, обгоняя друг друга, обдавая жидкой грязью прохожих. Весь многолюдный поток катился в одну сторону, куда шагали и Кузя с Иванкой.
Как им указали, мимо новехонького Страстного монастыря[133] они выбрались к Птичьему ряду на людном, хоть топком берегу речушки Неглинки, перешли по дощатым настилам болото и через ворота под какой-то церковью выбрались на Великий торг, в Китай- город[134].
Пестрый крикливый базар, через который они протискивались, ротозейничая и толкаясь целые полдня, ошеломил Иванку в Кузю несметной толпою народа, богатством товаров, оглушающим гамом. А когда за торгом открылась им Красная площадь с нарядными башнями, каждая из которых красовалась на свой, на особый, лад, вздымаючись над зубчатой стеною, – друзья просто замерли…
– Вот так Москва-a! – восхищенно воскликнул Иванка.
– А ты чаял – вроде Пантелеймоновского посада! – насмешливо сказал Кузя, словно сам он был тут не впервые.
И вдруг их глазам явилось новое чудо: яркий, веселый цветного камня собор[135], будто составленный разом из многих храмов с пестрыми луковичными маковками, увитыми травами и цветами, усыпанными звездами, с крытой по-теремному сказочной лесенкой. Они стояли разиня рты, считал соборные маковки, пока с задранной головы Кузи не свалился поярковый «гречневик» и какой-то шутник потянул его сзади за волосы…
Как раз позади этого чудного храма и нашли они дом Кузина крестного, подьячего Ямского приказа.
Их встретили тут радушно. Прохор уже написал о Кузином бегстве с Иванкой. Кузю ждали, тревожились. Их накормили и напоили, как дома. Но, дав переспать ночь с дороги, поутру подьячий сказал Иванке:
– Кто в Москве живет, парень, того надо являть сотскому. Строгий наказ. Не приведи бог, узнают!..
Однако, увидев оторопелую растерянность ребят, Кузин крестный смягчился и сунул Иванке алтын.
– Голодно станет – к Кузе придешь пообедать, а ночлег – не взыщи!.. Ну, да бог даст и брата найдешь. Он тебя приютит и накормит. Батьке писал – богато живет!..
3
Иванка искал по Москве брата. Он бродил по городу, всматриваясь в лица, останавливался при проездах больших бояр, высматривал Первушку среди разодетой боярской челяди, разузнавал по торгам имена знатных бояр и выспрашивал, где стоят их дворы… Он путался в кривых, рассыпчатых переулках и тупиках.
