вот со мной из татар полковник, который тебя привёз. Храбрый парень… Оружия мало, вот чего худо. Кабы всей амуниции вволю — мы бы давно на Москве уже были… Вот сейчас я двенадцатую пушку дожидаю. Заводские-то мужики молодцы — с хлебом-солью приняли, всякую честь оказывают. Пушки без слова льют, кольчуги куют, говорят: «Для своего царя стараемся — свою волю добываем». А ты был у государя-то? Признал его?
— Как не признать… Калякал с ним кое о чём… Письма брал… — Салават начал дремать от хмеля.
В это время в избу вошёл казак.
— Афанас Иваныч, десятой пушки лафет готов, айда смотреть — зовёт мастер, — позвал он Хлопушу.
Хлопуша вышел, а Салават заснул.
Встреча со старым другом Хлопушей обрадовала Салавата. Ведь перед его глазами он предстал теперь уже не молодым мальчишкой, не знающим жизни, а опытным воином с опасной раной, которой гордился Салават больше, чем чином полковника. Салавату было радостно показать Хлопуше, что вот его, Хлопуши, ночные разговоры у костров, денные беседы в пути, в степях и в лесах, бродяжничество по умётам, разбой по дорогам, песни и сказки — всё не прошло даром.
В течение следующих трёх дней Салават, подчинясь Хлопуше, лежал, чтобы дать зажить ране. Ворожейка-лекарка, старуха Ипатишна, делала ему примочки, лечила настойками и наговорами, и кто знает, какое из этих лекарств больше помогало, вернее всего — молодая кровь.
Через три дня Хлопуша сказал ему, что выступает под Оренбург.
— Бог знает, уж свидимся ли? Прощай. Хорошо, что господь тебя послал ещё раз на моём пути, — увидал я, что не дермо из тебя выросло, а человек. Счастливо. Поправляйся — да снова на недругов. Пуще всего помни, что заводами нам владать надо, заводских искусников да выдумщиков на свою сторону склонять — тогда половина дела будет сделана; в заводе тебе и пушку выльют, и кинжал и саблю сделают, и картечи сготовят. И народ заводской дружней да смелей. Землероб за свою коровёнку, за скудельное добришко трясётся, а заводскому мужику — и хотел бы трястись, да не над чем. Вот он зато и смелее!
Хлопуша уехал. Салават остался в заводе ещё сутки. На вторые сутки его взяла тоска. Он не выдержал и выехал в путь.
Вскоре после ранения Салавата осада с Кунгура была снята. Михаила Мальцев отошёл со своими казаками под Красноуфимск, в пополнение к Матвею Чигвинцеву, оставленному Салаватом для обороны Красноуфимска.
Помня наказ Салавата всеми мерами удерживать Красноуфимск и его угрозу карать за оплошность смертною казнью, Матвей Чигвинцев исправно посылал донесения под Кунгур, а после отхода повстанческих войск от Кунгура сообщал под Екатеринбург, где начальствовал пугачёвский полковник Белобородов.
Через дней десять после снятия осады из Кунгурской крепости вышел отряд солдат под командой майора Гагарина и направился к Красноуфимску.
Разъезды Чигвинцева тотчас примчали об этом весть своему командиру, и гонцы с донесениями полетели к Екатеринбургу, прося о помощи Белобородова. Однако занятый захватом екатеринбургских заводов, местный уроженец и бывший капрал, а нынче пугачёвский полковник Иван Наумович Белобородов не мог в то время покинуть заводы.
— А кто ж там полковником ранее был? — спросил он гонца.
— Славный полковник был — Салават Юлаич, да раненый в дом на поправку отпущен. Без него-то и врозь всё пошло. Его и башкирцы и русские слушались ровно. Хоть молодой, а удалый полковник, и разумом взял.
— Далече ль отсюда?
— Дни в два доскакать.
— Ну и с богом, скачи. Я ему тотчас бакет укажу приготовить. Чай, нынче оправился — пусть поспешает. А мне-то негоже заводы покинуть. Злодеев-воров повсюду кишит. Отъеду отсюда — и супротивники тотчас налезут в наши заводы.
Белобородов велел написать Салавату и выслал пакет с гонцом.
Силы бурлили ключом в поправлявшемся, крепнувшем Салавате. Ещё никогда прежде не делал он таких громадных, перегонов в один день. Никогда к ночи не освобождал ногу из стремени с таким сожалением.
Едучи от аула к аулу, на каждой остановке он собирал сходы, читал пугачёвские указы и манифесты, сулил земли, воды, леса, даровую соль и полную волю, грозил непослушным смертью, усердным же обещал царские милости. И снова с ним шли уже сотни три горячих и отважных жягетов. Весть о Салавате летела от селения к селению впереди него. Бедняки встречали его приветом и хлебом-солью, богатые хоронились в подвалы, в стога и по нескольку часов высиживали, не смея показаться на глаза.
Аул Шиганаевку он миновал стороной, узнав, что в соседней волости появились злодеи, которые побивают верных государю людей. И вдруг к нему на дороге подъехал гонец от Белобородова.
Он протянул Салавату пакет.
Белобородов писал, что Красноуфимской крепости угрожает беда, что там башкирской и русской армии не более тысячи человек, и хотя с ними есть десять пушек, но пороху мало.
«Вам, господину полковнику Салавату, через сие рапортую и прошу: что имеется в команде вашей служащих, собрав всех самоскорейшим временем, с оными следовать в Красноуфимск, дабы нашу армию и артиллерию вовсе не потерять».
— Сотник Рясул! — позвал Салават одного из воинов, приставших к нему накануне.
Юный, как сам Салават, начальник молодецки подъехал к полковнику.
— Резво, как ветер, скакать. Веди всех под Красноуфимск. Я вас догоню по пути, — приказал Салават. — Явишься там к атаману Матвею Чигвинцеву или к Араслану Бурангулову.
Молодой сотник вспыхнул от гордой радости, что ему поручают такой отряд.
Оставив с собою всего лишь двоих товарищей, Салават повернул в родную деревню…
После отъезда Салавата на войну в Шиганаевку нагрянули пугачёвские полковники Грязнов и Сулаев, набиравшие войска под Уфу по указу Чики Зарубина. Юлай уже слышал о том, что в одном из башкирских юртов за отказ от повиновения повешен Грязновым башкирский сотник Колда Девлетев. Когда пугачёвские вербовщики явились в аулах Шайтан-Кудейского юрта, Юлай не стал им противиться. Он объявил им о том, что Салават привёз ему письмо государя, в котором сам государь его называл полковником.
— Что ж ты, полковник, тут даром сидишь, когда государю надобно войско? — сказал Грязнов. — Ну-ка, сбирайся-ка в службу!
И с полутора сотнями всадников Юлай поневоле должен был выехать под Уфу…
Салават незамеченным въехал в родной аул, отправив двоих товарищей по соседним аулам — в Юнусов и в русскую заводскую деревню Муратовку, сговорившись о том, что утром они приедут с набранными людьми к нему в дом.
Амина растерялась, когда он приехал, потом кинулась раздевать его, но Салават остановил её, расспрашивая, где Юлай, где Бухаир, кто остался в деревне.
Она отвечала, робея, путалась и невнятно бормотала.
Салават узнал от неё, что юртовым старшиной вместо Юлая остался отец Гульбазир старик-грамотей Рустамбай.
— Я пойду к Рустамбаю, — сказал Салават.
— Ты хочешь взять женой Гульбазир? — спросила его Амина. Её глаза были испуганными, а в голосе задрожали слезы.
— Мне не надо другой жены, — сказал Салават. — Ты ведь родишь мне сына? — спросил он, чтобы отвлечь её от разговора о Гульбазир.
Но это было ещё хуже. Амина потупилась.
— Нет его, Салават, — забормотала она. — Нет сына… Что делать мне?! Я несчастная!.. Бог не даёт мне стать матерью… Это оттого, что я много тоскую. Солнце не греет меня. Облако не кропит дождём. Останься со мной. Твой цветок зачахнет с тоски, если ты снова уйдёшь…
— Нельзя, Амина. Надо идти в поход. Я большой начальник, — старался он ей объяснить.
Но тоска по сыну, забытая давняя грусть о неродившемся Рамазане в нём загорелась снова. Он не знал,
