нормальной кроветворной ткани. Словом, точно по тому способу, который был применен для лечения обезьян в Сухуми. Однако после кровопускания у него наступила сильная слабость, от которой он не оправился ни после вливания физиологического раствора, ни после введения ДНК. Рано утром он умер. Я только что из больницы. Мне все рассказала дежурная сестра.
— Как же теперь? — спросил машинально Юрий, опускаясь на кровать.
— Все. Андрея нет. Вот тебе и ПЛФ. Опоздали! Этого я себе никогда не прощу.
— А что ты мог сделать?
— Выписать его из больницы и в домашних условиях ввести ему наш препарат! — с яростью ответил Ярослав.
— И угодить в тюрьму?
— Куда угодно.
— Брось говорить глупости. Подумать только, еще позавчера мы с ним говорили и радовались, что он выздоравливает.
— Нет, я этого так не оставлю, — сказал Ярослав и заходил по комнате. — Я обращусь с жалобой...
— С какой жалобой? На кого? И для чего? Андрею это уже не поможет. А если говорить о нашем препарате, так ведь мы тоже собирались его испытывать на Андрее. И кто знает, удалось бы нам его спасти после этих воздействий или нет. Рентгенизация — вещь коварная.
— Не надо было ее применять, — запальчиво возразил Ярослав.
— Кто знает, что надо и чего не надо при этой болезни? Пока что ни один человек от нее не выздоровел. Да что толку спорить. Андрея нет! И ничего уже сделать нельзя.
Юрий сидел на кровати, хмуро глядя на расхаживающего по комнате Ярослава.
— Одного я не пойму, — сказал он наконец, — как решились Брандт и Штейн на эти испытания, зная, чем они рискуют в случае неудачи.
— А ты ничего не знаешь? — презрительно фыркнул Ярослав.
— Чего именно?
— Ни Брандт, ни Штейн формально никакого участия в испытаниях не принимали. И Свиридов их осуществил на свой риск и страх, не имея их согласия.
— Как так?
— А ты разве не помнишь? Я же тебе говорил, что Брандт выступал на ученом совете Института космической медицины и говорил, что клинические испытания еще преждевременны и необходима дальнейшая проверка метода на животных. Только по настоянию академика Свиридова совет вынес решение об испытании метода в клинике. Брандт и Штейн имеют все основания заявить, что они ничего не знали об этих испытаниях, тем более что они оба отсутствуют.
— Да?
— Да, они в командировке в Чехословакии.
— И ты думаешь, что они действительно не знали об этих испытаниях?
— Не знаю, но думаю, что если бы испытания прошли успешно, они бы этого не сказали.
— Нехорошо. А впрочем, не все ли равно! Разве это что-нибудь меняет? — Юрий махнул рукой, им овладела глубокая тоска.
Он не заметил, как прошел этот день. Потом он вспоминал, что сидел за микроскопом, смотрел мазки крови. Сотрудники приходили и уходили, что-то говорили, о чем-то спрашивали, он машинально отвечал. Похороны Андрея были назначены на следующий день. В пять часов он пошел домой, все в том же тягостном, подавленном состоянии. Он шел пешком, чтобы как-то заполнить тягучее, медленно плетущееся время, но тоска не оставляла его.
На столе в своей комнате он нашел конверт. Почерк был мучительно знакомый. Юрий распечатал конверт и увидел, что письмо от Зои.
«Любимый», — прочитал он, и все вокруг завертелось у него перед глазами. Он понял, что это кружится голова, и сел на край стола, не соображая, что делать дальше. Да, она обращалась к нему «любимый», и это слово прозвучало в комнате, точно произнесенное вслух.
«Любимый, — писала Зоя. — Думаю, что могу так обратиться к тебе сейчас, когда знаю, что мы с тобой больше никогда не увидимся. Мой поезд отходит в 12, в этот час конверт с моим письмом положат к тебе на стол, а когда ты будешь читать его, я буду уже далеко».
«...Мы никогда больше не увидимся...» «Когда ты будешь читать его, я буду уже далеко...» Юрий перечитал эти строчки, с трудом овладевая их смыслом. Листки письма задрожали в его пальцах.
«...Я буду уже далеко. Мы не увидимся больше никогда, но я хочу, чтобы ты знал, как я отношусь к тебе, и понял, почему только теперь я могу тебе об этом сказать.
Я не хочу просить тебя, чтобы ты мне верил, ты знаешь, что я говорю только то, что думаю, и никогда ни с кем не кривила душой. Но то, что я напишу тебе, будет не только правда, это будет последняя правда, которую ты должен узнать от меня. Потому что я знаю, что ты любишь меня, и тебе будет легче, если ты будешь знать, что я тебя тоже любила.
Я пишу тебе об этом потому, что встреча с тобой была бы для меня, да и для тебя, слишком мучительной. Что может быть тягостнее встречи перед разлукой навсегда?»
Юрий пробегал глазами строчку за строчкой с колотящимся сердцем, не понимая, что хочет сказать Зоя. Его обожгли слова «..последняя правда». Но следующая фраза затуманила смысл этих слов. Он, задыхаясь, глотал фразу за фразой.
«С этого, собственно, пожалуй, следовало начинать. Но мне очень плохо, голова горит, мысли путаются, и я с трудом соображаю.
Я должна уехать, это совершенно логичный вывод из того, что произошло за последние ужасные дни. Но, может быть, я и попыталась бы что-нибудь сделать, чтобы чем-то искупить свою вину, которую я больше всех ощущаю, если бы не вмешался случай, который и привел меня к окончательному решению. Впрочем, какой же это случай, когда он вызван той же роковой и неотвратимой причиной, которая привела к гибели Андрея? Мы привезли в себе смерть, которую удалось лишь на некоторое время отсрочить. Все эти месяцы, в течение которых продолжалась борьба Андрея со смертью, чувство обреченности меня не покидало. Как врач, я прекрасно понимала, что перенесенная мной лучевая травма не могла пройти бесследно. Несколько дней назад я заметила у себя зловещие симптомы, описанные во всех учебниках по болезням крови. Я старалась не обращать на них внимания, да это и не трудно было, так как все мое внимание было поглощено болезнью Андрея и трагической попыткой ее лечения по нашему способу.
И вот он умер. И одного известия о его гибели, за которую я несу ответственность наравне со всеми, кто испытывал на нем наш метод лечения, было достаточно, чтобы болезнь меня свалила. Через час после того, как я узнала, что он умер, я пришла на кафедру, взяла у себя кровь и сделала анализ. 220 тысяч лейкоцитов. На мазке — типичный миэлолейкоз. В острой форме это заболевание, как известно, приводит к смерти в несколько дней. Вот почему это письмо содержит последнюю правду, которую ты от меня услышишь.
Как мне сказать тебе эту последнюю правду, чтобы ты понял, почему я таила ее от тебя так долго? Как хотелось бы мне высказать ее так, чтобы ты забыл горе, которое я тебе причинила!
Я хочу, чтобы ты знал: нет и не было у меня никого дороже и ближе тебя. После всего того, что случилось, моя любовь к тебе осталась единственным чувством, которое еще связывает меня с жизнью. Я написала тебе об этом и буду спокойно ждать своего конца.
Верь мне: если бы я не была убеждена в том, что пишу тебе последний раз, я никогда не сказала бы тебе о своей любви. Когда я думаю о том, кто был предметом моего увлечения и разочарования, мне стыдно так, точно я участвовала в каком-то бездарном любительском спектакле и приняла его за настоящую жизнь.
Штейн — неплохой человек, и я уверена, что он меня по-своему искренне любил. Но как я могла не видеть, что у него нет и не может быть того, чем живешь и мучаешься ты, чем жил Андрей, чем живет Ярослав и чего я в вас не замечала?
Перед отъездом в Чехословакию он заходил ко мне. Я спросила его, знает ли он, что академик Свиридов собирается испытывать метод лечения лейкоза с помощью препарата ДНК на Андрее. Он пожал плечами и ответил, что Брандт и он высказали свое отношение к этому вопросу. Потом они уехали. Академик
