Цхинвали в огне

Грузия).

«Продажное правительство, продажные функционеры, которое продали нашу страну, наш народ, прямо кусками продали грузинскую землю негрузинскому населению. Негрузинское население размножается катастрофическими темпами» (из выступления на митинге в селе Ахалсопели Кварельского района, Газета «Известия», №313, 1990г.).

«Осетины – прямые агенты Кремля и террористы, у осетин нет права на эту землю. Они – новые здесь люди»(16.03.1991 года, газета «Советская культура», статья «Лидер с коричневым оттенком»).

«Армяне и азербайджанцы – эти составляющие вместе двадцать процентов населения Грузии, – это угроза грузинской нации. Большинство из них – враги» (6.12.1990 года, интервью газете «Таймс»).

Мераб Константинович Мамардашвили (1930-1990, доктор философских наук, философ с мировым именем, родился в Грузии, в городе Гори 15 сентября 1930 года в семье военного. Последние десять лет перед своей кончиной жил в Тбилиси и работал в Институте философии Грузии. Мераб Мамардашвили был одним из немногих грузинских интеллигентов, кто имел смелость высказать свое, идущее вразрез политикой грузинских властей, отношение к происходящему). Мераб Мамардашвили, в отличие от нынешних и бывших руководителей независимой Грузии – был её настоящим патриотом. Он, не кривя душой, всегда говорил правду и всегда был чист перед своей совестью:

«Мне непонятно, когда люди из правозащитного движения возводят в систему нарушения гражданских прав. Каким образом человек, причисляющий себя к Хельсинскому движению [речь идёт о Звиаде Гамсахурдия], может абсолютно не иметь ни малейшего представления, что такое право человека. Здесь налицо безграмотность и полный нравственный дальтонизм, мобилизующий в других невежество и тёмные страсти. Мне непонятно, когда именем Ильи Чавчавадзе, именем Мераба Костава размахивают люди с менталитетом и замашками убийц Чавчавадзе и мучителей Костава. Если об этом не будет сказано вслух, то беда Грузии очень скоро постучится в дверь».

« …у нас по социологическим исследованиям получается, что подавляющая часть грузинского народа желает избрать президентом Звиада Гамсахурдиа. Но это ложь. Если Грузия выберет президентом Гамсахурдиа, я пойду против своего народа... Я не хочу в это верить».

«Крики улицы нельзя принимать за мнение общества, народа, который решает какие-то весомые задачи. Улица, конечно, увлекает, вооружает надеждой обывателя. А в качестве обывателя выступаем все мы, особенно горожане, интеллигенты, не обладающие политическим опытом».

«Многие жалуются, что голос интеллигенции не слышен, особенно у нас, где темперамент в избытке перемешивается с грузинским индивидуализмом. Ведь каждый грузин – государство сам по себе, каждый царь. Он не может подчиняться кому-то другому. Это и уберегло Грузию от полного рабства, её никогда нельзя было покорить, потому что для этого надо было истребить всех. С другой стороны, что и губило Грузию в смысле единого государства».

«Пока не поздно, надо браться за руки и выходить на улицу. Если грузины не захотят протестовать, значит, они выродились. Для многих других единственный выход – уйти во внутреннюю эмиграцию... Я не боюсь гражданской смерти. В свое время, моими угнетателями были сами грузины, ложь, агрессивное невежество и самоуправство правящей части моего собственного народа. Именно от них я и мне подобные уходили во внутреннюю эмиграцию».

«Мы должны научиться ощущать нарушения своего человеческого достоинства. К сожалению, многие мои сограждане больше чувствительны к оскорблениям национальной чести, но не унижению человеческого достоинства, наносимого рабством и несправедливостью, ложью и низостью».

Глава 5. Цхинвали. Сон

К половине второго ночи коньяк закончился. Большая часть командированных специалистов разбрелась по своим комнатам.

Два капитана, соседи Сан Саныча, ещё вели неспешный пьяный разговор, но он, памятуя о намеченном на утро выезде, попрощался с ними и покинул застолье.

Не включая света, прошёл в комнату. Раздеваясь, изредка косился в окно.

Лунные ночи в южных широтах бывают необыкновенно романтичными…

По-восточному крупная луна заливала ярким светом лежавшую в полутора десятках метров дорогу. На её фоне густой неухоженный кустарник казался заночевавшим на обочине сказочным чернильно-чёрным облаком.

Ночной город воспринимался исключительно мирно. Не верилось, что всего в нескольких кварталах от гостиницы до сих пор лежат не убранные трупы его жителей.

Не спалось.

Сан Саныч включил висевший над кроватью ночник и, достав из полевой сумки общую тетрадь и карту, занялся составлением отчёта о результатах командировки.

Минут через сорок его запал иссяк.

Спрятав бумаги в сумку, майор положил её под кровать, выключил ночник и залез под одеяло. Стоило заложить руки за голову и закрыть глаза, как сразу же стал слышен шелест листьев росшего за окном клёна. Ветер…

Уставшему за день офицеру в этом шелесте послышался шум двигателя его УАЗика. Перед внутренним взором возникла смазанная скоростью обочина цхинвальской дороги. 'Вид из окна движущегося автомобиля или поезда напоминает размытую акварель', – отметил Сан Саныч и сам же удивился этой ассоциации.

– 'Сакартвело гамарджос!' («Славься Грузия!», более дословный перевод – «Добрый день, Грузия!» – груз.)– скривившись, зачем-то озвучил он раздражавший его лозунг грузинских националистов.

Ассоциации – странная штука.

Память тут же услужливо подсунула немецкий аналог произнесённого грузинского лозунга: 'Deutschland uber alles!' Некоторое время Сан Саныч размышлял о разнице между безобидным 'Deutschland uberall!' («Германия повсюду!» – нем.)и приобретшим одиозную славу «Deutschland uber all (uber alles)!» («Германия превыше всех (всего)!» – нем.).

'Всей разницы —ничего не значащий пробел, а как меняется смысл… – вздохнув,отметил майор. – Всё зло от пробелов и пауз!' – решил он.

Впрочем, не только пробелы, но и слова значат ровно столько, сколько мы в них вкладываем. В этом смысле все три лозунга не стоили сколь-либо серьёзного внимания.

Не спалось.

После спиртного во рту было сухо. Хотелось пить.

Сан Саныч рывком сел, кашлянул и, чертыхнувшись, вытащил из-под кровати дорожную сумку. Извлёк из её недр кроссовки, обулся.

Перед глазами продолжала мелькать пыльная акварель цхинвальской обочины.

Ассоциации – странная штука.

Пока майор утолял жажду прямо из-под крана, мысль прыгнула от дорожных акварелей к акварелям Гитлера. С тех времён, как вернувшийся с войны дед привёз трофейный альбом с репродукциями работ германского фюрера, тот так и хранился в домашней библиотеке семьи Сан Саныча. 'Трофейные акварели, чьей бы кисти они не принадлежали, в любом смысле были куда безобиднее, чем, к примеру, втихаря привезённый 'Вальтер', – подумал Сан Саныч. Растиражированное официальной пропагандой мнение о вожде германских наци, как о довольно посредственном художнике, он не разделял. Впрочем, не считал того и гением живописи, просто ему претила манера официальных идеологов рисовать канувшие в Лету исторические фигуры какой-нибудь одной краской. 'Интересно, а рисует ли ботоно Звиад?' – ухмыльнулся майор, закрывая кран и вытирая губы тыльной стороной руки.

Тогда мало кто знал, что давний знакомец Сан Саныча – Звиад Гамсахурдиа – неплохой филолог,