по партизанской бригаде, ставшего партийным начальником. В те времена люди поднимались нередко так же резко, как и падали.
На съезде, в кулуарах, к нему подошел еще один старый знакомый, работник столичного аппарата государственной безопасности. Одноглазый. Многие, что при должностях, так лучше видят. Вот и его высмотрел тот самый майор, тоже выживший, но запомнивший врача, который выбил ему глаз под Барановичами, в самом начале войны.
На ней, несуразной, у каждого была своя память.
В Минске его забрали прямо при выходе из московского поезда. Наручники не одевали — это всё кино. Или из будущих послевоенных времен. Засунули в крытый «черный воронок» и повезли недалеко, в знаменитую и существущую по сей день минскую тюрьму на Володарке, на улице Володарского. Задержанного положено выводить из машины внутри, во дворе тюрьмы. Но в тот раз ворота почему-то заели. А он понял, что вырваться из системы, попав в нее, на допросы и пытки, будет трудно. Команда-то на его арест шла из Москвы.
И, когда охранники, стоящие у машины, внизу, открыли дверь и приказали выходить, он, сверху, ударил одного ногой в горло, сшиб другого и кубарем сорвался вниз по улице. Там, где совсем рядом сегодня городской сквер, а тогда была громадная воронка и стоящие за ней развалины домов уничтоженного минского гетто. Ищи- свищи.
Он пробрался к одному из своих товарищей- партизан. Так, мол, и так — выручай. Посидели, выпили, подумали и пришли к выводу: если приказ об аресте был из Москвы, то отменить его смогут, рассмотрев, в той же Москве. Здесь, дома, кто против Берии пойдет? Пока разберутся — костей не соберешь.
Друг запряг лошадь, взял запас сала и самогонки, уложил на телегу дрова, спрятал там своего комбрига и почти целый месяц тащился с ним до Москвы. Вся надежда была на товарища по партизанской жизни, партийного работника. Тот и помог. Как мог. И даже сумел донести суть конфликта до Сталина. Вождь приказал разобраться в деле самому главному начальнику государственной безопасности, но Берия якобы ответил — Если каждый дезертир будет у моих людей глаз выбивать, а мы их прощать, то кто тогда станет Родину защищать? Это, мол, он не на майора руку поднял, а на власть. Значит, не уважает…
И повезли партизанского комбрига в лагеря, на Колыму, дальше некуда. Как врага и двурушника. Оказалось, что в их, уже совсем другой бригаде, таких было много — 26 человек. И все, как на подбор, строили на руководящих постах страну или воевали за нее. А надо было за Сталина.
Да и мало ли, кто кем был. За решеткой для охранников они все одинаковы, как и для тех, кто еще на свободе — зэки.
Однажды, спустя полгода, к ним в лагерь приехала комиссия во главе с генералом. И тот захотел посмотреть построение. Генералам многое можно, пока они при деле. И видеть, и командовать. Главное, не говорить лишнего. Но зэк- комбриг узнал в этом начальнике друга по штабу партизанского движения. Терять снова было нечего и он, к ужасу возмущенных овчарок, вдруг вышел из строя.
Не впервой. А иначе так, в строю, и останешься, до околения.
Генерал от военного братства не отказался. Выслушал, подсуетился и… забрал заключенного с собой. Так, после пересмотра дела, он снова оказался дома. И снова стал работать в медицине, помогать больным, уже как главный врач больницы. И все было хорошо. В смысле, как только может быть хорошо у тех, кто занимается своим делом.
Но война снова достала его. В спину. По причине банальной зависти.
Спустя уже много лет после Победы несколько бывших партизан написали жалобу-донос с обвинением его чуть ли не в предательстве. В третий раз. Правда, время было уже не сталинское, но все равно гнилое. Счастливые времена бывают только в воспоминаниях молодости и о седой старине. Чем дальше, тем светлее.
А во время войны партизаны постоянно оказывались в кольце блокад, когда враг пытался их уничтожить, окружив зону и сжимая кольцо. Нередко отрядам приходилось быстро перемещаться, скрываясь в лесах и постоянно уходя от удара. Или, попросту говоря, убегать и прятаться. При одной из таких смертельных блокад командир бригады, понимая, что с больными и раненными им не уйти, передал их на попечение крестьян близлежащих деревень. Мол, мы вернемся.
А дальше там было, как и бывает в жизни: где-то людей спрятали и их никто не выдал. А где-то отдали немцам и полицаям на расправу. Об этой гибели товарищей спустя много лет вдруг вспомнили и некоторые бывшие партизаны. Впрочем, «вдруг» в таких случаях не бывает. Скорее всего, уже профессор и главный врач не смог или не захотел пробивать какие-то льготы. Не это было его прямым делом. Но «дело» возникло вновь.
И ему опять повезло. Главой республики уже был уважаемый и поныне бывший партизанский командир Петр Машеров. А он и военное лихолетье, и ситуации, и людей знал не понаслышке. Сам был из первых командиров Сопротивления. Боевых товарищей просто так в обиду не давал. Профессор остался на своём месте и даже вскоре стал Героем Социалистического Труда. По заслугам, как врач.
Но сил жить у него осталось потом всего на несколько лет.
— Я таких людей уже почти не встречаю, — сказал сосед профессора, прощаясь. — Свист, показуха, мелкотравчатость. Иногда кажется, что сегодня только кустарник вокруг и остался.
— Так время другое и не война, слава Богу, — ответил я и подумал: «Время, оно, конечно другое. Только люди всё те же».
Да и леса уже повырубали…
За что я уважаю Америку (США)
Франк Миллер потерялся там, где-то в мощных старых домах Манхеттена, на Ривер-сайде и в лекториях его Колумбийского университета. Сегодня он, наверное, благообразный дедушка с чудаковатыми привычками и борьбой за сохранение сельвы Амазонии. А, может, уже просто — благообразный, что сомнительно. Но тогда… Тогда я уже прошел все. И всех. Ну, не всех конечно, но многих… Долгий список, составленный из адресов и телефонов разных организаций, собранных из ссылок и упоминаний в газетах и журналах, подходил к концу. И везде было одно — «мы вам позвоним» и возненавидимое «good luck», похожее на русское «пошел ты» куда подальше.
Деньги, отложенные за первые три месяца в Нью-Йорке на черных, как будни, работах, без выходных, именно на прорыв, зацепиться там, где надо, подходили к концу. А ничего не получалось.
Правда, в некоторых местах давали новые телефоны и советовали сходить и туда, но их становилось все меньше. Конечно, можно было без проблем обратиться за пособием или даже пойти учиться, скажем, на компьютерщика. Такие бесплатные официальные полугодовые курсы были на поверхности и даже пособие, именуемое в Штатах «велфером», давало возможность жить и платить за тот же угол.
Но я не мог себя переломить. Сам факт того, что это можно сделать, вызвал у меня уважение к этой стране, но брать у нее деньги, не работая, казалось, мелковатым. Америка уже быстро научила, что, если тебе до пятидесяти, кем бы ты ни работал, ты не потеряешь лицо и уважение других.
А вот с государственным пособием-минималкой, на жизнь, свое «я» действительно можно оставить только для таких же. На многоголосный распив, пустые прожекты и дешевую закуску. Но не больше.
Я уже почти отчаялся и стал внутренне готовить себя к новым поискам уже любой работы, чтобы опять продержаться и отложить деньги на новый рывок, учитывая нынешний, как вдруг в Русском институте Колумбийского университета, занимающимся изучением Советского Союза, его моложавый директор, коллега, работавший ранее в Москве, неожиданно сказал:
— К сожалению, пока нет мест ни в библиотеке, ни на подхвате, но попробуйте спросить у Франка Миллера, на факультете славистики. Он профессор, очень солидный специалист по России, можете сослаться на меня. И все-таки, зря вы ищете именно работу, с учебой мы бы вам помогли…
Через день, созвонившись и тиская голую стенку за десять минут до оговоренной встречи, я стоял в темном коридоре офисных помещений Колумбийского университета и ждал профессора. Поехал уже просто так — для очистки совести. Последний раз перед тем, как запрягаться, по кругу, заново. Это была не
