Посмотрев на родину до рабовладельческих времен их потянуло на родину историческую. В Израиль. После нищей, полуголодной и милитаризированной Либерии текущим молоком и медом покажется любое место на ином континенте.
«Черные евреи» свалились в Израиль за новой жизнью по туристической визе — вот, мол, мы. Их впустили, а они захотели остаться насовсем. Теперь их братьями были евреи. Но те уперлись.
Может быть, если бы американцы из африканской Либерии приехали с деньгами и с целью построить свое поселение или город, то им было бы легче договориться. Инвестиции, все-таки, лучшее проявление патриотизма. Криком Родину везде любят те, у кого ничего нет, но есть, что у нее взять. И желательно себе. Чтоб не делиться.
Но последователи Бен Картера были бедны и даже не очень грамотны. Депортировать их израильтяне не решились, тем более, что чернокожих иудеев уже собралось в стране несколько тысяч. Мало того, что проблем с палестинцами хватало «выше крыши», а тут еще — дискриминация объявившихся черных собратьев. Община зависла между потенциальной высылкой и непризнанием. Всеобщее братство, как это обычно и бывает в таких случаях, резко пошло на убыль. Между тем, борьба за свои права идейно сблизила прозелитов с арабами и вскоре «черные евреи» уже объявили всех остальных евреев ненастоящими и не имеющими права на обетованную землю. Кончилось тем, что в 1984 году власти-таки депортировали значительную часть своих черных единоверцев обратно в Америку, куда они ехать опять, впрочем, не хотели.
Общину поселили в глуши пустыни Негев и здесь, в Димоне, они благополучно сели на пожертвования американских евреев, а затем еще и на государственные пособия по бедности. Только в начале девяностых годов «черные евреи» получили наконец право на временное проживание, а в начале нового тысячелетия — двум тысячам из них дали «постоянку».
За полвека в их среде и вправду успели родиться и вырасти, по сути, израильтяне. Для которых иврит — родной язык, а Америка где-то там, далеко, в рассказах дедов и бабушек.
Их квартал сохранился закрытым для остального мира. Во избежание кривотолков и неприятностей. Они остались со своими старейшинами, жесткой структурой подчинения, многоженством и религиозными службами. Без разрешения никто не может уезжать из общины, так же как жениться или развестись. У них своя вегетарианская кухня, где нет мяса и молока. В их квартал просто так не войти. Да и чужака видно сразу. Но они улыбчивы, доброжелательны, хотя и не гостеприимны. За гостеприимство надо платить.
Саксофонист, с которым я познакомился, известный джазовый музыкант — редкое исключение. Он из старожилов — и в этом его привилегия. Пресс- секретарь «черных евреев» объяснила, что пока никто из них с журналистами не общается. Запрещено. Разговаривали они только с моими американскими коллегами, которые за съемки «внутри» выложили круглую сумму и, тем самым, приобрели право на общение. Жить-то надо…
Некогда святая идея национального братства давно выродилась в новое гетто и прагматизм выживания за счет американских пожертвований. Правда недавно группа «черных евреев» объявила о намерении построить свое поселение еще глубже в пустыне, почти на границе с Египтом и заняться там сельскохозяйственными работами. Молодежь, получившую гражданство, уже трудно удержать в замкнутом пространстве маленького мира квартала между городом и пустыней.
А Сэм, который саксофонист, время от времени присылает мне приглашения на свои выступления и зовет в гости. И даже к себе домой. Но только к себе. Не дальше. На большее бесплатно даже он пока не может получить разрешение.
Дорога на Танжир
Сбиться с главной дороги очень просто. Едешь, вроде, правильно. Но где-то, в темноте, зазевавшись, проскочишь дорожный знак. И вдруг видишь, что под колесами уже бежит разбитый асфальт, а справа и слева черные горы и кустарник. Но ты все равно идешь вперед и вперед.
По карте направление было верным и я должен был где-то выскочить на Танжир — легендарный марокканский город, ворота для европейцев и когда-то французских легионеров, уходивших отсюда на юг, на Маракеш, на Сахару.
Поскольку мой самолет в Европу улетал днем уже наступивших суток, я решил не искушать судьбу, ночуя где-то по дороге, а дотянуть до Танжира. Надо было еще сдать машину, взятую напрокат две недели назад. Мало ли какие проблемы возникнут, особенно, если знают, что рейс у тебя через несколько часов? Вот и вляпался.
Может и повернул бы назад, до того маленького, живого городка, где, собственно, и сбился с главной дороги на проселочную. Но позади, вдалеке, из — за гор замаячили фары. Дорога, вообще, расстворилась и перешла в узкую грунтовку, посыпанную мелким щебнем. Я не рискнул разворачиваться обратно, навстречу фарам, с которыми нам трудно будет разойтись. И прибавил скорость, насколько позволяла ночь, размытые ямы и горные закоулки.
Вдруг, прямо за каким-то поворотом, я почти влетел в трех военных, в зеленой или серой форме, стоявших у своего джипа с погашенными огнями прямо на дороге. У двоих в руках были винтовки. У третьего, старшего, фонарик.
— Документы…. Выходите из машины…. Паспорт… Откройте багажник…
Старший дышал за спиной прямо в ухо. Двое других с карабинами наизготовку — справа и слева. Сзади. Они попросили открыть рюкзак, посмотрели и расслабились.
— Ты что, сумашедший? — спросил старший, угощаясь сигаретой. — Здесь только бандиты и контрабандисты ездят. Да еще ночью. Паспорт у тебя странный…
— Это не паспорт. Это британский документ для поездок. Он выдается пока не получишь гражданство.
— Не понял, — насторожился старший — И парни в форме снова подняли свои винтовки — Так ты не британец?
— Нет. Но я живу в Англии.
— А какое у тебя гражданство?
Вы начнете объяснять марокканскому полицейскому, фуражка которого не выше уровня местных контрабандистов, на проселочной дороге, в глубинке приморских гор, далеко за полночь, что из Советского Союза можно было уехать, только лишившись гражданства? Тогда «они» лишали всех прав только уезжавших, а потом передумали — и лишили гражданства всю страну. Но это потом…
— Нет пока никакого гражданства. Надо пять- шесть лет прожить в той же Англии, чтобы его получить.
— Так не бывает, — степенно сказал полицейский и зашел с другого бока:
— Ты какому Богу молишься?
— Я атеист.
— Не понял, — снова напрягся марокканец таким тоном, что мне мало не показалось. — Ты в Христа веришь?
— Нет.
— Мусульманин?
— Нет.
— Иудаизм? Синагога?
— Грамотный, сука, — подумал я. — Нет. Что вы от меня хотите?
— Какой твой Бог? Человек должен быть при Боге и при государстве.
— Я живу в Англии. До Англии — в США. До США — в Советском Союзе. А в Бога я не верю.
На минуту в ночной цикадной тишине зависла пауза. Старший думал и смотрел на меня, по-рыбьи открывая рот. Потом резко позвал солдат и прямо им в лицо стал что-то гортанно и громко говорить. Солдаты замерли, поглядывая на меня, прижатому к багажнику.
