– Беззубая шавка… – просипел тем временем Хаба, медленно багровея, – это, значит, я – беззубая шавка?..
Толстостенная глиняная кружка треснула в громадном кулаке старика, и мутное вино хлынуло на стол. Из-под косматых бровей плеснул в лицо Карфе взгляд такой устрашающей силы, что последний почувствовал холод в желудке, а рука его, сжимающая нож, обмякла.
Кто знает, может быть, в эту ночь снова ожила бы давняя легенда о жутком душегубе – но тут случилось нечто совершенно неожиданное. За спиной Хабы внезапно и бесшумно выросла громоздкая фигура. Грис и Карфа пооткрывали рты. Давешний северянин, уперев руки в бока, глянул на старого разбойника сверху вниз и спокойно произнес:
– Я б тебя, старая ты гадина, в землю вколотил бы по маковку за такие слова, но в тех краях, откуда я родом, с малолетства учат, что воину не след трогать детей, женщин и немощных стариков. Поэтому даю тебе шанс попросить прощения за поганые свои слова, пока не запихнул их тебе обратно в глотку и не протолкнул грязной метлой до самых потрохов! – произнеся эту тираду на едином выдохе, парень для пущей убедительности указал на стоящую у двери кабака куцую метелку, рядом с которой, пуская нечистым носом пузыри, храпел какой-то подгулявший оборванец.
В кабаке молниеносно установилась полная тишина. Десятки глаз со всех сторон впились в окаменевшего старика Хабу. Ибо неписаный кодекс Ночного Братства гласил – всякий вор должен сам держать за себя ответ, поэтому вмешиваться в дела другого, будь он тебе даже наилучшим другом, было строжайше запрещено. Однако кинься сейчас Хаба на обидчика, его поддержала бы вся «Тошниловка». Потому что такой неописуемой наглости на своей территории никто из Братьев, конечно, не вытерпел бы. Но Хаба, минуту назад разъяренный до крайности, неловко задрав голову, обернулся на возвышавшегося над ним незнакомца – и вдруг страшно побледнел. Втянул в плечи свою косматую башку и, съежившись в трясущийся уродливый ком, что-то невнятно пробормотал.
Северянин нахмурился, открыл рот, видимо для того, чтобы потребовать от стушевавшегося бандита более членораздельного высказывания, но тут его внимание привлекла Рыжая Магда, которая, покачивая налитыми бедрами, проследовала с кувшином пива к его столику. Пухлые молодые губы парня дрогнули и разжались, проговорив:
– Смотри у меня, вонючая плесень, – он пнул напоследок лавку, где трясся в непонятном пароксизме ужаса Хаба, и удалился.
Мало-помалу многоголосый шум в кабаке снова потек к черному потолку и сгустился, будто смрадный дым. На совершенно уничтоженного Хабу никто уже не смотрел, точно его и не было здесь, точно он давно провалился сквозь грязный пол; а вот в сторону нахального чужака то и дело летели потаенные взгляды, в которых мутно мешались злость и угроза.
Но парень, казалось, не замечал этих взглядов. Вернувшись за свой столик, он первым делом завладел кувшином с пивом, принесенным Магдой, а немедленно после этого – и самой Магдой. Разместив рыжую служанку на коленях, северянин в несколько длинных глотков осушил кувшин и, преисполнившись вследствие этой процедуры крайней бодрости духа, вплотную занялся девушкой. Магда, никогда не отличавшаяся целомудрием, тем не менее визгливо протестовала против пощипываний, похлопываний и прочих немудреных знаков внимания, щедро оказываемых ей парнем, в результате чего на помощь к ней прибыл летучий отряд в составе Колченогой Зары и Нады Кривой, вооруженных двумя кувшинами пива. Только отбить товарку у ворога отряд не сумел, а вышло даже наоборот: беловолосый и Зару, и Наду, и пиво захватил в плен. Непонятно, что больше подействовало на служанок: могучие плечи северянина, молодая свежесть его лица или тугая наполненность кошеля, в которой среди меди и серебра горделиво поблескивали и золотые монетки, – но, рассевшись за столом, девушки довольно скоро оставили попытки спастись бегством. Зато затеяли громогласную склоку по поводу того, кому из них достанется насиженное Магдой место после того, как глупое хихиканье Рыжей окончательно надоест парню.
Лохматый служка, вынужденный теперь разносить заказы в одиночестве, сбивался с ног, но поспеть к каждому столику не успевал, о чем ему постоянно напоминали руганью и тычками. Но – вот интересно – никто из находившихся в ту ночь в «Серебряном льве» не посмел вслух высказать свое неудовольствие верзиле-незнакомцу, нахально узурпировавшему три четверти здешнего обслуживающего персонала. Воры теперь словно не видели северянина. Будто инцидент с Хабой установил парня на особую ступень неприкосновенности, даровал ему право беспрепятственно творить в кабаке все, что вздумается. И угрожающие взгляды скоро угасли. Хотя… возможно, такое отношение было просто следствием традиционного для Ночного Братства профессионального коварства. Братья – они такие… Улыбаются в лицо, славословят до сахарного привкуса на губах собеседника, а через миг этот самый собеседник, не успев стереть с лица довольную ухмылку, валится наземь, безуспешно пытаясь вытащить холодеющими руками ловко загнанный между ребер нож…
Грис, закончив клацать зубами по обглоданной до блеска кости, повертел ее в руках и, не найдя лучшего применения, с грозным рыком швырнул ею в пробегавшего мимо служку. На нормальном человеческом языке это должно было означать: «Эй ты, быстро давай сюда пожрать и выпить!» В «Тошниловке» давно привыкли к манере общения пузатого молчуна, поэтому служка незамедлительно сменил курс, решив, должно быть, что вино и колбасы, которые он тащил громилам, сидевшим у противоположной стены, Грису нужнее.
Когда служка опустил деревянный поднос на стол, Карфа брезгливо ухватил его за сальную прядь двумя пальцами и прошептал на ухо несколько слов. Служка кивнул и исчез.
– Да, любезный друг, – откупоривая бутылку, сказал Грису Карфа, – сердце рыдает, когда видишь такое неуважение к Братству. Ночь – наше время, и кабаки – наш дом. Тебе понравится, если какой-нибудь гад ввалится в твой дом, наследит всюду грязными сапожищами, облапает жену и… – он бросил мимолетный взгляд на все еще тихо вздрагивающего Хабу и закончил: – И пнет твою собачонку?
Грис, который в этот момент забил в пасть сразу несколько колбас и безуспешно пытался впихнуть между ними горлышко бутылки, не мог ответить, даже если бы и захотел. Он только энергично потряс головой и ударил друг о друга толстые кулаки.
– И мне бы не понравилось, – заключил Карфа. – Я думаю, что этого беспардонного и невоспитанного типа следует наказать. Здесь его, конечно, никто не тронет, но вот когда он, как следует накачавшись, выйдет на улицу… А уж то, что он накачается как следует, – яснее ясного. Девки постараются. Да он и без них славно справляется. Вон – пятый кувшин уже дует… Верно я говорю?
Грис снова утвердительно мотнул башкой и шлепнул кулаками.
И тут раздался голос с того света…
– Не надо, – едва слышно пролепетал мертвец, которого когда-то звали Хаба; мертвец, потому что вор, прилюдно подвергшийся оскорблению и не ответивший на это оскорбление достойно, считался
– Не надо… – пролепетал Хаба, – не надо его трогать…
– Сейчас кто-то что-то сказал? – с показным удивлением закрутил Карфа головой. – Или это ты, любезный друг, пустил ветры, что с тобой обыкновенно бывает после десятка-другого славных кровяных колбас?
Грис по достоинству оценил шутку товарища. Он заржал так, что непрожеванные ошметья колбасы полетели у него не только изо рта, но и из носа.
– Не надо, – повторил Хаба, – вы… не знаете… Молодые еще…
Как и полагается всякому мертвецу, Хаба теперь говорил голосом шелестящим и зыбким, точно шорох сухих листьев.
– Купчишек можете тормошить как хотите, – говорил мертвец Хаба, – лавочников резать ради забавы… Жрецам святость из брюха выпускать красной струей. На голодный зубок даже какая-нибудь рабочая скотинка пойдет. Но упаси вас святой Гарнак, покровитель воров, пьяниц и менестрелей, тронуть государева человека. Это я вам лучше других могу рассказать, потому что никто, кроме меня, и не расскажет… Жил я себе вольной птицей, делал, что хотелось, и никто мне не то что слова сказать – глянуть косо не смел. И тут попутал меня Харан Темный остановить на лесной дороге троих всадников. Рыцарь был один… И двое с ним. Как вышел я, показался – думал, тут же в пыль носами своими железными ткнутся, а они – нет, не того… Забрала опустили и, не слезая с коней, прямо на меня. Конями потоптать хотели, как гада ползучего. Ну,
