— Не думаю, — возразила она. — Я очень удивлюсь, если тебе предложат еще хоть что-то.
— Меня не волнует, насколько ты будешь удивлена. Закон дает мне три дня, и я собираюсь воспользоваться этой привилегией. Когда срок кончится, я, возможно, и подпишу ваш вшивый контракт. Сейчас все карты в кармане у Амары Гююра, но я не собираюсь облегчать ему задачу. Так и передай. Увидимся, когда истечет срок, а пока…
Я сделал ручкой, и не было ничего более абсурдного, чем мои слова.
Она улыбнулась.
— Можешь звать кого угодно, — сказала она, — но никто не собирается тебя выкупать. У тебя нет друзей с такими деньгами. И я удивлюсь, если ты вообще сумеешь откопать хоть каких-нибудь друзей.
С этими словами она ушла. Я стукнул по стеклянной стенке, но в результате стало лишь больно пальцу.
Было у меня ужасное подозрение, что она права.
Первый, кому я попытался позвонить, и в этом нет ничего противоестественного, — Саул Линдрак. Дома его не оказалось. Я позвонил Скариону-74 из Иммиграционной Службы и спросил, знает ли он что- нибудь о местонахождении Мирлина, но тот не знал. Он выказал легкую озабоченность, но также сообщил, что никакого следствия не будет. Раз уж Саул взял на себя ответственность за Мирлина, то Иммиграционная Служба умывает руки. Куда еще было мне обращаться за помощью? Без особой надежды я позвонил Александру Соворову.
— Алекс, я не делал этого.
— Естественно, — ответил он. — Я никогда так и не думал.
— Меня подставили. Амара Гююр. Это может показаться бредом сумасшедшего, но он, похоже, готовит экспедицию в нижние слои.
— Это может показаться бредом сумасшедшего, — согласился Соворов, — но именно это он и делает. Слухи расползлись быстро. Опять всплыли старые сказочки про Центр. Случается это раз в год, если судить по моему опыту, но вормиран попался на этом впервые. Полагаю, загадки Асгарда в конце концов поглотят нас всех.
— Вытащи меня, — сказал я, не желая втягиваться в философический спор об эффектах массового гипноза.
— Я бы рад помочь, но только не вижу, каким образом. Денег у меня нет.
— У КИЦ есть фонды. Я продам им свои услуги уа любых условиях, которые они назовут. На десять… даже пятнадцать лет. Только вытащи меня.
— КИЦ такими делами не занимается, — возразил он.
— Алекс, — терпеливо произнес я, — это вопрос жизни и смерти. Хорошо, пусть ты не считаешь себя вправе замолвить словечко за мое прошение на аппаратуру. Это я могу понять. Но сейчас — другое дело. Мне наплевать, в чем состоит политика КИЦ, я только хочу, чтобы ты оторвал свой жирный зад от стула и начал ее менять. Ты просто обязан помочь мне выбраться.
— Майк, ты никак не можешь понять. Координационно-Исследовательский Центр очень специфическое учреждение. Десятки различных рас вливают в него свои ресурсы, свои знания, свое старание, чтобы работать ради коллективной цели. Ты представления не имеешь, как это трудно — сохранить установившийся баланс. Каждый из нас, независимо от расы, отдал свою личную преданность более великому. Интересы КИЦ прежде всего — это не лавочка, которую можно использовать для частных нужд отдельных индивидуумов и даже целых рас. Это самое серьезное предприятие из всех, в которых когда-либо участвовало человечество, и мы должны показать, что отдаем ему себя на все сто процентов, чтобы нас наконец-то перестали считать варварами. Бог свидетель, я желал бы помочь тебе, но не могу. Ты понимаешь?
— Слушай, ты, глупый ублюдок, — произнес я так спокойно, как только смог. — Меня убьют, если я отсюда не выберусь. Убьют. Сделают ПО-КОЙ-НИ-КОМ. Мне не нужны лекции по вопросам межрасовой кооперации. Мне нужна помощь.
— Извини, — сказал он, и в голосе его действительно звучало сожаление. — Я просто ничего не в состоянии сделать. Ничего, что затрагивало бы КИЦ. Помимо этого, могу я хоть что-то предпринять?
— Нет, — устало вымолвил я. — Помимо — нет.
— Мне действительно очень жаль, — сказал он. — А кстати, если это имеет какое-то значение, война кончилась.
— Какая война? — Голова моя была занята куда более серьезными вещами.
— Та самая. Господи, неужели ты не знал, что мы воюем?
— А-а, — протянул я. — Эта. И кто победил?
— Ну, по моему личному мнению, — никто, да никто и не мог победить. Сам факт ведения войны нанес нашему престижу в галактическом сообществе непоправимый вред. Однако в результате мы разбили врага. Действительно уничтожили их всех, вплоть до последнего человека. Теперь их мир стал нашим.
— Отлично. От этого мне стало много лучше. На самом деле — вовсе нет. Страшно сознаваться в таких вещах, но тогда я совершенно не придал этому значения.
И так продолжалось до тех пор, пока я не понял, насколько радостной была для меня та новость. В конце концов именно наша победа в войне спасла мою жизнь.
Я вас не сильно удивлю, если скажу, что отчаянных попыток выкупить меня не последовало. При других обстоятельствах этого оказалось бы достаточно, чтобы человек почувствовал себя никем не любимым, но вещи таковы, каковы они есть. Теоретически я мог успокоить себя тем, что все, кого серьезно заботило мое благополучие, были либо слишком бедны, либо запуганны, чтобы что-то предпринять.
Пока период милосердия медленно близился к концу, я отчаянно пытался найти способ выбраться отсюда, но мне явно не хватало воображения. Единственным шансом на краткосрочное выживание была продажа самого себя Амаре Гююру. Ничего я так страстно не желал, как развалить весь его дьявольский план, в чем бы он ни состоял, но перестал бы уважать себя, если для этого мне пришлось бы себя убить или превратиться в фармацевтическую фабрику.
Когда настал роковой час (а роковые часы всегда настают неизбежно и безжалостно), мысли мои обо всем происходящем приобрели фаталистический характер. Даже явные прелести 'соблазнительной женщины', подосланной Амарой Гююром, чтобы подсластить горькую пилюлю, не сумели сделать мои виды на будущее более заманчивыми, чем они были на самом деле. Из камеры меня доставили во Дворец Правосудия, где я должен был подписать определяющий мою жизнь документ в присутствии официального представителя — судьи, моего недоверчивого адвоката и хорошего приятеля Акилы-69. Все они должны были засвидетельствовать, что контракт я подписываю по собственной воле. (Бурный хохот.) Пока судья зачитывал документ на чистейшем пароле, глаза мои смотрели, как бегут сотки на стенных часах. Тетронский стандартный день длится около двадцати восьми наших часов и поделен на сто частей. Каждая часть поделена еще на сто. Малая часть составляет, таким образом, порядка десяти секунд. Наблюдение за истекающими сотками сродни легендарной китайской пытке водой.
Уже наготове была и ручка, и подушечка для снятия отпечатка пальца, когда колесо судьбы вдруг выскочило из накатанной колеи и сделало один из тех драматических поворотов, которыми по праву славилось.
Раздался неожиданно звонкий грохот подошв по полированному пластиковому полу, и в зал ворвалось полдюжины людей в изящной черной униформе, возглавляемых белокурой женщиной, свирепый взгляд которой, казалось, должен был обращать все вокруг в камень.
— Рассел! — командным голосом крикнула она. — Не подписывай бумагу!
В тот момент я и не подумал пререкаться из-за правильности произношения моего имени. Я просто во все глаза смотрел на нее. Она промаршировала — в прямом смысле промаршировала — по проходу между рядами, а за ней и отряд ее космических воинов. И уже сзади — рысцой, чтобы не отстать, — Александр Соворов. Джейсинт Сьяни огляделась как бы в поисках поддержки, но осталась в одиночестве. Даже будь с ней дюжина гююровских головорезов, это не имело бы значения. Во-первых, начинать разборки во Дворце Правосудия в присутствии судьи при исполнении — это дипломатическая ошибка. Во-вторых, звездный капитан и шесть ее парней носили пистолеты-огнеметы, и было видно, что обращаться с ними они
