камзола, и шлем. Длинный плюмаж из белоснежных перьев спускался с железной макушки до самого конского крупа. В проеме открытого забрала виднелось безбородое холеное лицо с очень крупными носом и губами. Вероятно, из-за этих физиономических особенностей всадник больше походил на добродушного бражника, чем на вояку-рыцаря.
— Ты, капитан, один из самых храбрых людей, которых мне приходилось встречать, — голосом хриплым и задыхающимся, как у всех страдающих чрезмерным весом, проговорил всадник с белым плюмажем. — Или один из самых глупых. Меня зовут сэр Гарпон Беарионский. Тебе известно мое имя?
— Я слышал его, милорд, не далее как три дня назад, — ответил Гилмо. — Когда мне передали приказ пропустить вас и вашу свиту на земли великого Марборна.
— Тогда чего ради ты устраиваешь всю эту канитель? — усмехнулся барон. — Это чудо, что мои люди не зарубили тебя…
— Мне было приказано пропустить вас, милорд, и вашу свиту, — повторил капитан. — Но не войско в полторы сотни мечей. И не войско в… более чем три сотни мечей, что идет по тропе следом, как мне только что доложили.
— Пятьсот мечей, — спокойно поправил сэр Гарпон. — Это — отряды королевской гвардии Гаэлона.
— Вы понимаете, что это значит, — сказал Гилмо. — И я понимаю, что это значит. Я не могу пропустить сюда столько ратников, милорд. А вы и ваша свита могут проехать.
За спиной барона кто-то из рыцарей гневно фыркнул. Сэр Гарпон Беарионский поднял руку, требуя тишины.
— Что ж, — сказал он. — Такой поступок достоин уважения. Счастлив король, которому служат такие воины, как ты, капитан.
— Я приносил клятву верности его величеству Марлиону Бессмертному, да восславится в веках память о нем, — сказал Гилмо. — Никому более я не клялся.
— Поехали со мной, капитан, — предложил вдруг барон. — Ты немолод, но… твердости твоего сердца позавидует любой юноша. Поехали со мной, не пожалеешь.
— Как это я поеду с вами, милорд? — удивился Гилмо. — Мое место здесь. Крепость с гарнизоном в полсотни ратников вверена мне. Что же мне, бросать их?
Барон хрипло рассмеялся — его смех был почти неотличим от кашля.
— Действительно, — произнес он. — Об этом-то я и не подумал. Что ж… — Гарпон вдруг помрачнел. — Дело ясное…
— Хочу еще предупредить вас, милорд, — сказал капитан. Было заметно, что ему приятен разговор с бароном, тогда как гаэлонские рыцари таращились на собеседников с явным недоумением. — Я послал гонцов в близлежащий город с сообщением о том, как велика на самом деле ваша свита.
— Предусмотрительно, — кивнул Гарпон. — Только, мне кажется, одного или двух гонцов было бы вполне достаточно. Незачем, капитан, посылать сразу несколько десятков.
Гилмо обернулся. За его спиной осталось менее дюжины ратников. Остальные поспешно отступали по тропе — к подъему на Орлиное плато. Заметив, что их капитан смотрит на них, ратники с осторожной трусцы перешли на бег.
— В последний раз велю тебе, — повысил голос барон. — Уйди с дороги!
Капитан вынул из ножен меч. Рыцари и оруженосцы вразнобой завопили. Легко и свободно стало Гилмо. Впервые за два года вакханалии, в которую был погружен его родной Марборн, душа капитана обрела устойчивый покой.
— Я не имею права, — сказал он.
Казалось, барон и не ждал иного ответа. Зачем-то кивнув Гилмо — точно на прощание, — он развернул коня и поскакал вдоль скальной стены.
Пятерка рыцарей кинулась на капитана, точно псы, спущенные с цепей. Гилмо успел только размахнуться своим мечом, но мощным ударом его вышибли из седла и затоптали копытами. Из семерых оставшихся с ним ратников гарнизона только трое попытались оказать сопротивление, но были тут же зарублены. Остальные четверо бежали. Их догнали у самого подъема на плато.
Железный поток загремел дальше на юг, в сердце королевства Марборн, к Уиндрому.
Крафийский Сирис здорово отличался от любого крупного города Гаэлона. Городские здания поражали своими размерами: даже в Дарбионе редко можно было найти дом в три этажа, а здесь и пятиэтажные громады не являлись редкостью. И — сколько ни смотри — нельзя было отыскать пару не то что одинаковых, а даже и похожих друг на друга домов. Создавалось такое впечатление, что архитекторы, подчиняясь прихоти хозяев, изо всех сил стремились придать каждому строению уникальный вид. От обилия лепных украшений на стенах; каменных фигур обнаженных великанов и сказочных чудищ, как бы держащих на своих могучих плечах или раскинутых крыльях крыши; от множества облеплявших основное здание узеньких башенок, явно имевших чисто декоративное назначение, потому что поместиться в такую башенку мог бы разве что ребенок, — рябило в глазах. На фронтонах многих домов красовалась статуя какого-нибудь божества (чаще всего, конечно, можно было увидеть фигуру Алы Прекрасной или Безмолвного Сафа), а иногда встречались и целые скульптурные композиции. Словом, чужестранец, впервые оказавшийся в Сирисе, мог бы подумать, что крафийцы строят дома вовсе не для того, чтобы жить, а для того, чтобы любоваться ими… Мощенные белым камнем улицы были довольно широки и поэтому — светлы; высокие здания не заслоняли от горожан солнечного света. На каждом перекрестке обязательно помещался либо фонтан, либо статуя, очевидно установленная в память какого-либо знатного горожанина. Центральные улицы Сириса кишели народом, но нельзя было встретить на них ни одного всадника (равно как и кареты или телеги) — только крытые паланкины, несомые четырьмя или шестью слугами, изредка величественно рассекали гомонящую толпу…
Правда, как отметил Гархаллокс, шагая по течению людского потока, и в просвещенной Крафии горожане предпочитали не выносить помои в канавы, а выплескивать их из окон на улицу. Да и нищих в Сирисе оказалось почему-то много больше, чем в том же Дарбионе. Или, может быть, то были не нищие, а какие-нибудь уж очень выдающиеся ученые мужи, настолько погрузившиеся в свой внутренний мир, что всяческие обычаи мира внешнего ничуть их не волновали…
Здесь, в центральной части Сириса, дыхания войны совсем не чувствовалось. Знатные и богатые не покидали родных домов; к тому же, казалось, в городе не было ни одного ратника, кроме тех, конечно, что днем и ночью выхаживали по городской стене. Ее величество королева Крафии Киссиария Высокомудрая распорядилась все войска из близлежащих городов стягивать к предгорным рубежам, где продолжали полыхать заставы, а мелкие стычки начинали перерастать в полномасштабные сражения… Королева в далеком Талане и помыслить не могла о том, что горцы осмелятся на что-то большее, чем нападения на пограничные заставы и близлежащие к Белым горам селения. Сколько уже лет длится вражда с горцами, а ни разу еще не случалось такого, чтобы эти грязные варвары смогли взять хотя бы один из крафийских городов.
«Все когда-нибудь бывает в первый раз, — думал по этому поводу Гархаллокс. — Киссиарии невдомек, что на этот раз все совсем не так. Вовсе не линдерштернцы угрожают Крафии. А
Бывший архимаг на ходу горько усмехнулся этой своей мысли.
Он прожил в каморке Клута около недели. И эта неделя показалась Гархаллоксу вечностью. Каждое утро Клут уходил в сад и возвращался только к полудню. Они вместе обедали (садовник господина Варкуса питался преимущественно просяной похлебкой, кукурузной кашей и кукурузным хлебом), за едой обсуждая положение на границах королевства. Затем Гархаллокс снова оставался один — до самого вечера. Бывало и такое, что Клут не приходил обедать. Дважды он не являлся и ночевать. Тогда архимаг в великом беспокойстве мерил шагами каморку, борясь с искушением выйти наружу. Но так ни разу и не вышел. Исходя из того, что новый товарищ настойчиво советовал ему не покидать убежища, Гархаллокс сообразил: Клут все же верил в возможность слежки. И, кажется, проверял архимага — не проявит ли тот себя в чем-то
