на сторону брата Эрла в войне с Константином. Именно они предотвратили гибель тысяч и тысяч людей. Следовательно, нельзя полагать врагами тех, кто принес человечеству великое благо.
Раненый, которому накладывали шину на сломанную руку, вдруг очнулся. Сверкнув налитыми кровью глазами, он зарычал и попытался укусить Оттара за палец. Верзила проворно отдернул руку и тут же закатил очнувшемуся оплеуху, от которой тот снова лишился чувств.
— Чтоб не дергался, — пояснил Оттар укоризненно взглянувшему на него старику, — ему же добро делаешь, а он тебя зубами тяпнуть норовит!
Седобородый рыцарь усмехнулся.
— Совсем непросто разглядеть, — сказал он, — что есть благо, а что — худо. Где истинный враг, а где — всего лишь фантом.
Парселис по прозвищу Сверчок три последних года был занят тем, что обучал стихосложению самого герцога Циана — одного из богатейших аристократов королевства Крафия. К концу обучения герцог преуспел в высоком искусстве настолько, что его поэме рукоплескала сама ее величество королева Крафии Киссиария Высокомудрая. Правда, при дворе шептались, что восторг ее величества был обусловлен не столько талантом Циана, сколько ларцом с драгоценностями, который герцог преподнес своей королеве вместе с поэмой. Но, как бы то ни было, на следующий же день после того, как строки, сочиненные герцогом Цианом под чутким руководством Парселиса, прозвучали в тронном зале Таланского королевского дворца, придворные менестрели во все лопатки принялись перекладывать поэму на музыку, а сам Циан решил, что в услугах Парселиса более не нуждается. Парселис же — не будь дурак — разуверять Циана в этом не стал. А наоборот: со светлыми слезами радости на глазах сообщил герцогу о том, что высшее счастье для настоящего поэта — это когда ученик превосходит своего учителя. Поэтому и получил в награду за трехлетние свои труды немалый кошель золота и в придачу звание капитана одной из приграничных застав, что располагалась на окраине обширных владений герцога. Вверяя в руки поэта крепость с гарнизоном в сотню воинов, окрестную деревеньку с двумя десятками крестьян, Циан рассуждал следующим образом: если человек способен понять и прочувствовать то, что неизмеримо выше всяких земных проблем, то уж разрешить эти самые проблемы для него не составит никакого труда. Кстати сказать, в Крафии подобного рода случаи ни у кого удивления не вызывали. Все потому, что вот уже долгие века правители этих земель всеми силами поддерживали статус своей страны — как самой просвещенной из всех Шести Королевств. Нигде, кроме как в Крафии, нельзя было найти столько университетов, библиотек, обсерваторий и магических лабораторий. Крафийские ученые, историки, поэты и маги — если им вдруг взбредало в головы покинуть родину — легко находили себе место при дворе любого из соседних государств. За исключением, пожалуй, княжества Линдерштерн: давнего и лютого врага страны.
В этот теплый весенний вечер Парселис Сверчок возлежал в глубоком кресле, задрав тощие голые ноги на заваленный пергаментными свитками стол. Кроме свитков на столе помещались еще два преогромных кувшина, один из которых был полон, а другой — почти пуст. И, судя по багровеющему в скудном свете потолочного масляного светильника носу поэта, в кувшинах этих налито было далеко не молоко. Парселис мирно похрапывал, сложив руки на начищенной кирасе, надетой прямо поверх ночной рубахи — и, возможно, продремал бы так до утра, но гулкий удар медного колокола, укрепленного на воротах крепости с внешней стороны, заставил его открыть глаза.
Парселис икнул и попытался принять вертикальное положение, вследствие чего свалился с кресла на пол, едва не опрокинув стол.
Колокол ударил снова.
Обалдело моргая, Сверчок не без труда вскарабкался обратно в кресло.
— Кого это несет? — спросил Парселис у кувшинов дребезжащим тоненьким голоском. — А? Кого несет-то в такое время?
Кувшины, понятное дело, промолчали. Вообще-то Парселису не впервой было разговаривать с неодушевленными предметами, но вот отвечать они ему начинали, только когда он выпивал не менее десяти — двенадцати кружек. Сейчас же до того состояния, когда и кувшин становится приятным собеседником, поэту недоставало еще кружек пяти.
Парселис вздохнул и тут же принялся исправлять это досадное недоразумение. Выпив одну за другой три кружки, Сверчок воодушевился настолько, что прочитал кувшинам длинное лирическое стихотворение. Однако, вместо того чтобы восхищаться и рукоплескать, кувшины все так же тупо молчали. Поэт обиделся.
— Болваны вы, — сказал он. — Как и все здесь…
Опрокинув еще кружку, Парселис ударил кулаком по столу и прослезился.
— Пропадаю я в этой глуши, — пожаловался поэт кувшинам, — мне бы в Талан, во дворец… Эх, я блистал бы там! Густое вино в золотых кубках… Придворные дамы… Благодарные слушатели… А здесь? Мерзкое пойло, от которого по утрам голова трещит, жирные кухарки да тупоумные дуболомы со своими железяками. Даже поговорить не с кем.
Кряхтя, Сверчок поднялся с кресла и подковылял к окну. Картина за окном открывалась унылая: темень, в которой грязный двор выглядел еще более грязным, часть зубчатой крепостной стены, на которой дремал, облокотившись на копье, караульный. А за стеной мутно белели горы, и высоко-высоко в небе висел громадный шар луны, тоже казавшийся неряшливым и нечистым из-за покрывавших его пятен.
— Тоска-а… — проскулил Парселис и тут же вспомнил об ударах колокола, разбудивших его.
Немного оживившись, поэт пересек комнату, открыл дверь и толкнул босой ногой спящего в коридоре слугу.
— Эй ты… — сказал Сверчок, — как там тебя?.. Почему в воротный колокол били?
Слуга — косматый, заросший бородой, удивительно похожий на приблудную собаку — вскочил и прохрипел что-то вроде: «Не могу знать…»
— Так пойди и выясни, дур-рак! — тоненько выкрикнул Сверчок, подкрепив свой приказ еще одним пинком.
Слуга вернулся к тому времени, когда Парселис успел опорожнить очередную кружку.
— Там, господин, бродяга какой-то… — зевая и почесываясь, сообщил слуга. — Старикан бородатый. Говорит, издалека идет.
— Чего ж в крепость-то лезет? — удивился поэт. — Если бродяга, пускай до деревни шкандыбает. У нас тут и своих блох хватает.
— Ему так и сказали. А он говорит, что ноги стер, не дойти ему до деревни. Да! Говорит еще, что он не попрошайка какой-нибудь, а странствующий жрец Нэлы Милостивой. Но врет, конечно.
— Странствующий жрец? — заинтересовался Парселис. — А ну-ка… Скажи, чтоб впустили. Скажи, господин капитан велел. И сразу его ко мне веди. Понял?
Слуга ответил, что понял, и отправился выполнять поручение.
Ожидая гостя, поэт выпил еще кружечку. Сделав последний глоток, он проговорил, обращаясь к кувшинам:
— Слыхали? Жрец! Значит, человек хоть чуть-чуть поумнее этих болванов, что меня здесь окружают. Да еще странствующий, ходил везде, видал много. Вот с кем поговорить можно.
Парселису показалось, что один из кувшинов ему подмигнул.
— То-то, — добавил поэт и налил себе еще.
Странствующий жрец оказался стариком с густой белой бородой и обширной лысиной, коричневой от солнца. Остатки волос на висках и затылке были заплетены в длинную и тонкую косицу. Одеждой жрецу служила бесформенная хламида из грубой холстины, ноги были босы и окровавлены. На плече старика висела тощая сумка. Этот человек явно знавал когда-то и лучшие времена: когда-то он был упитан и даже толст, теперь же растянутая кожа щек уродливо свисала с костей его лица.
— Садись, — указал Парселис старику на голый пол рядом с креслом, в котором сидел сам. — А ты… как там тебя… — обратился он к слуге, — притащи сюда еще пару кувшинов и чего-нибудь пожевать.
Прежде чем сесть, гость глухим и низким голосом поблагодарил за милость, оказанную ему господином капитаном. Господин капитан ответил кивком головы, побарабанил пальцами по металлу своей кирасы и задал первый вопрос:
