подставил ногу человеку в плаще.
— Бу… Бунт в городе… — тихо произнес он, еще лежа на полу. — Меня ищут… Зря смеетесь, болваны…
Проговорив это, он поднялся на ноги и вдруг вскинул вверх обе руки; скрестив их перед своим лицом, растопырил обе пятерни. Половина присутствующих при этом странном поведении вновь пришедшего вдруг странно примолкла, рассаживаясь поближе к стенам и вжимаясь в холодный, грубо тесанный серый камень, кое-где покрытый лепной штукатуркой. Прочие же продолжали как ни в чем не бывало опрокидывать чашу за чашей, гоготать и колотить по столу попеременно то одной, то Двумя руками, играя таким шумным манером в популярную здесь трактирную игру «кубарь». Человек, завернутый в плащ, медленно приблизился к столику, за которым сидел его обидчик. Он двигался как тень, бесшумно и безлико, да и несложно сделать это в диком гомоне кабака на окраине великого Горна… Он возник у искомого столика точно за спиной веселящегося шутника, молодого жилистого парня с широким простоватым лицом и близко посаженными к переносице узенькими глазками, в которых искорками прыгал пьяный смех. Он стоял там, за спиной, закутанный в полутьму, до тех пор, пока кто-то из сидящих за столиком не заметил его и не подал знак, и тогда один за другим пьянчуги стали поворачивать к подошедшему свои лица, подсвеченные выражением смутного любопытства. Стал поворачиваться и тот парень, за чьей спиной находился пришелец, объявивший о бунте в городе. Впрочем, он не преуспел в своем начинании… Взлетел широкий рукав плаща, выметнулось из него что-то блестящее, острое и завораживающее в своей молниеносности, и в следующее мгновение этот кинжал вошел в горло шутника. Брызнула кровь, ее тяжелые капли попали на стол, на лица сотрапезников, в чаши и в блюда с едой. Одно резкое движение, и горло было разрезано от уха до уха, и крик, который попытался было издать убиваемый, превратился в бессильное сдавленное шипение воздуха, выходящего из перерезанной трахеи… Отбросив обагренный кровью кинжал прямо в кого-то из сидящих за столиком, человек в плаще высвободил из рукавов мощные руки, поросшие густым белесым волосом, и, вогнав сомкнутые пальцы в края зияющей раны, раздвинул окровавленную плоть так, что показалось, будто на горле несчастного разверзся второй, темный и жадно захлебывающийся кровью, огромный рот. Кто-то завопил от ужаса, и тогда человек в плаще, нагнувшись, приник ртом к ране и несколько раз шумно заглотал кровь… Потом он резко выпрямился и, откинув капюшон плаща, показал всем свое лицо. Красивое, с точеными чертами лицо, которое не портили даже мощные надбровные дуги, нависающие над темными глазами. При виде этого лица среди тех, кто вжимался в стены с того момента, как пришелец скрестил руки, подавая опознавательный знак, — скользнули, разбегаясь, шепотки:
— Акил! Акил, заклинатель слов! Акил, шествующий рядом с пророком, сардонар!
— Акил!..
Тот, кого называли Акилом, вскинул голову, расплескались по плечам длинные рыжеватые волосы, а окровавленные губы разомкнулись, выпуская дикий, нечеловеческий звук, нечто среднее между скрипом открываемой двери и предсмертным воем пса:
— Иу-а-ккррр! Во славу Его!..
Не сходя с места, он' протянул длинную руку, перепачканную в крови еще агонизирующего парня, и схватил свой кинжал, торчавший
— Бунт в городе! Меня ищут. Меня и Грендама. Братья ордена, те, кто прокляты, хотят переложить вину за происшедшее на нас, сардонаров, Ищущих Его и освобождения!
Шум в трактире приник к полу, съежился и, накренившись к стене, покатился куда-то в угол, где и затих совершенно. Один за другим пьянчуги оборачивались к Акилу, и их темные лица неумолимо трезвели. Да, этот сардонар умел привлечь к себе общее внимание и мгновенно заворожить слышавших и видевших его. Акил проговорил, все так же не сходя с места и бережно уложив обе руки на плечи убитого им человека:
— В городе бунт. Нам, Ищущим Его и освобождения, стало известно, что грядет страшный мор. Доподлинно известно, что из тайных подвалов Храма выведена к свету страшная порча, напасть, которая погубит народ. И знак тому уже дан!.. На площади, на центральной площади Горна вы можете видеть подтверждение тому! Семена проклятия посеяны, и всякий, кто отшатнется, будет уподоблен тому, что лежит на центральной площади, на возвышении! Близ обломков древнего талисмана, именуемого Камнем Примирения!
Конечно же присутствующим сложно было понять все эти слова, экстатически выкрикиваемые Акилом. Говоря, он постоянно делал какие-то пассы, попеременно то плавные, то разрезающе-хищные. Казалось, что вокруг него ходит волнами мутный серый туман, похожий на кольца огромной змеи, исчадия Илдыза. Но вот кто-то самый трезвый и остропонятливый спросил:
— Но откуда такие вести? Кто знает, что творится в подвалах Храма? Доподлинно ли известно?..
Акил ответил неспешно и важно:
— Тот, кто первым принес вести о грядущем море, сидит среди вас. И ему истинно известно, что промыслил Храм! Вот он!!!
И Акил, вскинув руку, указал в ту сторону, где полулежал, привалившись к стене и бессмысленно шевеля влажными от вина и слюны губами, омм-Гаар.
— Толстяк? А он что?..
— Этот толстяк — не кто иной, как высокорожденный брат Гаар, бывший Стерегущий Скверну в Храме Ланкарнака, а теперь он заседает в Конклаве, — произнес Акил.
Несколько человек вскочили на ноги, мгновенно стряхнув в себя опьянение. Кто-то в замешательстве опрокинул столик, и с грохотом посыпались кувшины, раскатились плошки, зазвенел металл… Несколькими огромными шагами Акил преодолел расстояние, разделяющее его и омм-Гаара. Мощным пинком он отшвырнул ввинтившегося ему под ноги незадачливого Гулла и, присев прямо на краешек стола, тихо спросил у хмельного Гаара:
— Три дня назад ты в стенах этого же жалкого кабака говорил о том, что Храм готовит страшный мор, древний яд, хранившийся в подземельях Первого… Потом эти вести подтвердились… О том, что Храм готовится применить это средство, говорили на Конклаве? Отвечай!
Гаар, подбородок которого покоился на тучной груди, несколькими беспорядочными рваными рывками поднял голову так, чтобы его глаза сумели заглянуть в темные глаза Акила. Он пробормотал:
— Кто… ты? Чего тебе от меня надо?
— Я всего лишь хочу узнать, брат Гаар, когда и при каких обстоятельствах стало тебе известно о приближении большого мора, будто бы выпущенного из подземелий Храма? — на одном дыхании выговорил Акил.
Толстый Гаар попытался приподняться, но Акил сжал рукой его рыхлую шею, тряхнул так, что под заседателем Конклава содрогнулась и треснула скамья. Все крепче сжимая пальцы на горле Гаара, Акил цедил вопросы:
— Где ты услышал о Камне Примирения, содержащем в себе древний яд? Что хотел сделать с ним Храм?
У Гаара посинело лицо, глаза, налившиеся кровью и выкаченные, заворочались в орбитах. Акил чуть ослабил свою железную хватку, а потом, совершенно оставив Гаара, взял кувшин вина прямо из рук какого-то оторопевшего оборванца и плеснул в лицо Гаара. Потом, взяв бывшего Стерегущего за подбородок, оттянул нижнюю челюсть и влил здоровенную порцию хмельного напитка прямо ему в пасть. Омм-Гаар глотнул, поперхнулся и закашлялся. Акил ждал. Наконец откашлявшийся Гаар булькнул:
— Я… хвр-р-р… на Конклаве… добрый Акил!.. Кля… клянусь…
— Кой черт я тебе добрый? — прервал его Акил. — Не вынуждай меня идти на крайние меры. У меня мало времени. Я не поколеблюсь перерезать тебе горло, если ты попытаешься увиливать и запираться. В свое время я точно так же принадлежал к ордену Ревнителей, как и ты, так что ты знаешь: мы, братья ордена, не любим лжи и не любим ждать. Просто повтори, что ты плел вот в этом же трактире, когда напился пьян.
— Я… я сказал, что на Конклаве было решено передать Камень Примирения людям Леннара, чтобы… чтобы отравить… и…
— Камень Примирения? Вздор! — Акил запрокинул голову и расхохотался, показывая красивые крупные зубы. — Не далее как два дня назад мне донесли твои пьяные слова, а один мудрый человек,
