Глава первая
Помню, в то утро я проснулась с тревожным ощущением надвигающегося несчастья, хотя в первую минуту или даже две, когда я, приподнявшись на локте, сонным взглядом обводила комнату, все казалось в полном порядке.
На постели у противоположной стены я увидела свернувшуюся калачиком фигуру спящего Коннора, слышала его ровное дыхание. И только когда мой взор упал на лежащую на стуле военную форму, я полностью осознала, какое это было утро, и меня вновь охватило беспокойство, Комок, который, как мне думалось, я уже давно проглотила, снова подступил к горлу и едва не задушил меня. Украшавшие форму две яркие орденские ленточки, значки и эмблема XIV армии будто поддразнивали меня, и я ненавидела их. В этот момент я даже ненавидела Коннора, потому что мне было так больно расставаться с ним.
Отбросив с раздражением одеяло, я встала с кровати и, прошлепав босыми ногами до окна, раздвинула гардины.
В комнату ворвалось солнце — ослепительное, жгучее солнце Австралии. С высоты своего окна я увидела сиднейскую гавань, мост и юркое суденышко, спешащее с партией ранних рабочих к круговому причалу. Открывшаяся панорама всегда волновала и возбуждала меня, только не в это утро, ведь знала, что расстаюсь с ней надолго; от этой мысли комок в горле вырос до таких размеров, что бесполезно было даже притворяться, будто я смогу его проглотить.
За моей спиной завозился Коннор и, не открывая глаз, произнес жалобным тоном:
— Дорогая, с какой стати ты поднялась среди ночи?
Несправедливость упрека показалась слишком обидной. Я распахнула гардины во всю ширь и со злорадством наблюдала, как яркий луч солнца, ударив ему в лицо, заставил разлепить веки и тихо выругаться.
Оставив его, я прошла на кухню и включила кофеварку. Ожидая, пока сварится кофе, я повернула ручку радио, и бодрый голос диктора информировал меня, что уже семь часов утра.
Расхаживая по квартире, я с грустью отметила хаос, царивший в нашей жилой комнате, и с каким-то мрачным удовлетворением подумала, что завтра Коннору придется уже самому наводить здесь порядок. И самому варить кофе...
Кофеварка стала выбрасывать облачка пара; я отключила ее, налила две чашки крепкого кофе, не скупясь, добавила сахару и взбитых сливок: уже завтра я буду избавлена от всяких забот относительно нормированного сахара, а приобретенные на черном рынке сливки все равно нельзя хранить долго.
Кофе распространял изумительный аромат, и я в припадке эгоизма стоя, на кухне, с наслаждением прихлебывала из своей чашки, затем, вновь наполнив ее до краев, вернулась с двумя чашками в спальню.
Коннор по-прежнему лежал в постели и с едва заметной щетиной на щеках и тенью под глазами выглядел очень молодым, худым и уязвимым. Растрепанные светлые волосы делали его совсем непривлекательным, но почему-то я больше не испытывала к нему неприязни. Ведь не его вина, что мы поженились во время войны и что я должна покинуть его. Наверное, я могла бы и остаться, если бы похлопотала. Только он меня об этом не попросил...
Почувствовав, что я смотрю на него, Коннор приоткрыл один глаз, потом, протянув руку, поймал меня своими тонкими артистическими пальцами за запястье и потянул на кровать рядом с собой.
Я попыталась лишь нежно коснуться его губ, но из этого ничего не вышло, и мы оба здорово запыхались, когда голос радиодиктора заставил нас очнуться и напомнил, что времени у меня в обрез, а дел было еще очень много.
— Вот твой кофе, милый, — сказала я; мой голос внезапно как-то нелепо осекся, я расплакалась.
Коннор рывком сел — сонливость как рукой сняло. По странному капризу природы его светлые волосы сочетались с необыкновенно темными глазами. Ни слова не говоря, он взял из моих рук чашку, в несколько глотков осушил ее и вернул мне посуду.
— Есть еще или ты все уже выпила? — спросил он слегка ворчливым тоном. Не отвечая на вопрос, я с его чашкой направилась на кухню, передвигаясь как слепая. — И сигарету, дорогая, — крикнул он вслед уже более доброжелательным голосом.
— Разве у тебя нет?
— Тебе хорошо известно, что у меня кончились. С удовольствием покурю твои.
Теперь он уже окончательно проснулся, и я знала, что он заметил военную форму и вспомнил также, какой это был день. Я услышала, как он стал насвистывать веселую мелодию. Ну что ж, если ему хотелось вести себя именно так... Но когда я вернулась, Коннор перестал свистеть и улыбнулся мне, как бы извиняясь.
— Ты знаешь, Вики, мне все это чертовски не по душе.
— Знаю, — ответила я вяло. Ничего другого я не могла сказать. Да, я знала. Только ведь он не просил меня остаться и не объяснил почему.
— Сейчас всего лишь десять минут восьмого. Могла бы сесть рядом со мной: мне было бы легче разговаривать с тобой, не смотря тебе в глаза.
— Хорошо, — ответила я. Его часы отставали на пять минут, но я не стала спорить. Он подвинулся, освобождая мне место. Так было действительно легче: положив голову на его плечо и чувствуя его руку, обнимавшую меня.
— Я до сих пор не говорил тебе, почему я, — начал он ласково, — почему я допустил, чтобы с нами случилось такое?
— Нет, не говорил.
— Хочешь послушать?
— Разумеется. Разве ты не понимаешь, что неизвестность заставляет еще сильнее переживать? Если бы я только знала...
— Возможно, — перебил он меня, — не стоило бы об этом и говорить. Чего доброго, разговор на эту тему — проявление своего рода мазохизма, хотя я так не думаю. Безусловно, мое мужское самолюбие сильно задевает тот факт, что ты в армии, на войне, а я — дома... Наверное, данное обстоятельство всегда причиняло мне страдания. Но сперва именно этим ты привлекла меня. Когда я увидел тебя в блестящей военной форме... во мне вспыхнуло желание владеть тобою. Мне страшно захотелось, чтобы ты полюбила меня, принадлежала мне и трепетала от одного моего прикосновения. Моя мечта осуществилась. Я в самом деле могу заставить тебя дрожать от с трудом сдерживаемого желания, даже сейчас; могу причинить тебе боль и заставить плакать. Прежде я часто это проделывал. Могу и теперь, не правда ли?
— О, Коннор, не надо... — отшатнулась я.
— Не бойся, не стану, — сказал он сердито и в то же время как-то обиженно. — Нет смысла: мне будет больнее, чем тебе. Боюсь, я полюбил тебя, Вики. Никогда не представлял себе, что дойдет до этого... Старался изо всех сил, чтобы ничего похожего не произошло, потому что меня всегда страшили последствия. Я вовсе не собирался полюбить тебя и не думал, что в этом отношении существует серьезная опасность... до последней недели. Именно тогда я решил позволить тебе уехать, ужасно испугавшись моей любви к тебе! — Коннор беспомощно развел руками. — Ты понимаешь, дорогая? Я женился на тебе с открытыми глазами, а теперь вполне сознательно отпускаю тебя из боязни, что иначе я полюблю тебя слишком сильно и больше не буду принадлежать самому себе. Это единственная причина. Я ничего не скрываю и говорю правду.
— Да, — ответила я едва слышно, — вероятно, это так.
Коннор поднял голову, пристально всматриваясь мне в лицо. Но я продолжала сидеть с закрытыми глазами. Я знала: если я их открою, он заметит слезы, а мне не хотелось, чтобы он увидел, как мне тяжело. По-видимому, однако, мои ресницы сделались влажными или что-то еще иное выдало мои чувства, потому что он внезапно начал целовать меня — неистово, жалея, — и это царапало душу сильнее, чем его признание. Через некоторое время отпустив меня, он зажег потухшую сигарету и скорчил гримасу, ощутив противный привкус. Затем он продолжал:
— Я высмеивал и поддразнивал тебя, подшучивал над военной формой и орденскими ленточками в присутствии моих приятелей, которые находили все это ужасно забавным и в результате перестали серьезно воспринимать тебя. Ведь они — мои друзья и тоже не на войне. По их мнению, ты служишь в какой-то
