— Вам только кажется, что вы не воображаете, — заметил он мудро и, повернувшись у двери, полушутливо и полусочувственно отдал по-военному честь. — До свидания, Вики. Несколько ваших друзей из лагеря в Инсайне рвутся навестить вас. Пожалуй, мы их пустим вечером, если вы пожелаете принять их. Как вы? Хотите с ними повидаться?
— Нет, спасибо, — ответила я и отвернулась. — Хочу только одного: чтобы меня оставили в покое, если вы не против.
— Я не против, — заметил он добродушно. — Но для сведения: меня зовут Хью. Я изливаю перед вами душу, а вы обращаетесь ко мне чертовски официально. Когда я слышу ваше «сэр», мне кажется, будто мне не меньше сотни лет. — Доктор ухмыльнулся. — Скажу вашим друзьям, чтобы приходили завтра вечером. Полагаю, что они поймут. Не возражаете?
Прежде чем я успела поблагодарить его, он уже исчез.
Дженис и Генри пришли проведать меня на следующий день к вечеру, электричества опять не было, и я делала вид, что читаю книгу при све, те масляной лампы. Дженис принесла пачку писем для меня, которую она достала из сумки и положила на тумбочку. Сверху лежал конверт с адресом, выведенным почерком Кон-нора, но выглядел он очень тощим, и я даже не попыталась сразу вскрыть его.
Я заметила, как Генри, взглянув на австралийские почтовую марку и штемпель, слегка приподнял брови. Но он промолчал, и я тоже. В течение получаса, которые они провели со мной, я и Генри чувствовали себя довольно неловко. Только Дженис, пребывавшая в отличном настроении, вела себя естественно и раскованно. Она с нетерпением ожидала своего возвращения вместе с отцом в Австралию и, захлебываясь, с восторгом говорила о Сиднее и доме, который ее родители начали строить на Пальм-бич перед войной. Увы, я не могла разделить с ней эти восторги.
— Ты должна, Вики, приехать и погостить у нас, когда дом будет готов, — пригласила она. — Ты и твой муж. Хотя мы, конечно же, встретимся много раньше. У мамы квартира на Роуз-бей. Она немного тесновата, но у нас там бывали веселые вечеринки до того, как папа отправился воевать. Однако самый большой праздник будет, когда мы вернемся домой. И Генри примет в нем участие, правда ведь? Как будет чудесно, когда мы снова соберемся все вместе. Знаешь: я в отряде лишь несколько месяцев, а мне кажется, будто я уже давно всех вас знаю, многие годы. А тебя и Генри — всю мою жизнь.
Во время ее монолога я исподтишка наблюдала за Генри и увидела, как при этих словах у него порозовели щеки. Но он ничего не сказал, а Дженис продолжала непринужденно болтать, не обращая внимания на молчание Генри и на мой угрюмый вид. Она несколько раз упомянула моего мужа, нисколько не сомневаясь, что я так же рада предстоящему возвращению в Сидней, как и она. А один раз она — смотря на меня сияющими и простодушными глазами ребенка — прямо заявила, что это, должно быть, прекрасно, когда у меня нежданно-негаданно появилась возможность возобновить мою семейную жизнь так скоро.
— Я хотела сказать, что война закончилась быстрее, чем кто-либо из нас мог предположить в самых смелых мечтах. Для тебя, Вики, это будет второй медовый месяц.
Дженис, очевидно, не имела никакого представления о причинах моего внезапного увольнения из армии, и Генри — какие бы ни строил предположения — не расспрашивал меня, за что я была ему очень благодарна. В присутствии Генри я чувствовала некоторую застенчивость и неловкость, вероятно, потому, что наши роли переменились. Теперь я была больной, а Генри — навещал меня, в то время как раньше — если не считать того вечера, когда он угостил меня виски — он, в известном смысле, нуждался в моем утешении и поддержке. И эта его потребность в помощи окрашивала и обуславливала мои чувства к нему. Сперва я удивилась: с какой стати он' захватил с собой Дженис, но в следующий момент я уже радовалась тому, что он так поступил, поскольку наедине со мной он непременно задал бы мне множество вопросов, на которые мне было бы нелегко ответить.
А в данной обстановке Генри при всем желании мог немногое сказать, поскольку Дженис трещала, как сорока, не переставая. Но даже в тот редкий момент, когда Дженис переводила дыхание, после того как сообщила мне, что две девушки из нашей команды переводятся на Суматру и на Андаманские острова, Генри успел лишь добавить, что на Суматру уезжает Мин Тхин.
— О, да, — возбужденно подхватила Дженис, отдышавшись, — Мин вне себя от радости. С ней уезжают Лейладж и Бетти Вайнер. А Джоан Кросби назначена начальником участка на Суматре. Все говорят, что если бы ты осталась, то выбрали бы тебя. Назначение связано с повышением в чине, а ты ведь служишь дольше Джоан. Жалеешь, что не осталась?
Я сделала вид, что не расслышала вопроса, однако в действительности я очень сожалела. Если говорить честно, известие задело меня сильнее, чем я могла предположить. Было больно думать, что мои друзья отправятся на новые места без меня. До этого момента я ничего не имела против ребенка. Теперь же я с горечью обнаружила, что ненавижу его и все, связанное с ним, ненавижу Коннора, который — быть может, сам того не желая — посадил меня в клетку, из которой нет спасения. Если бы наш брак был нормальным, хотя бы таким, каким его обрисовал майор Ли, и разлука бы произошла не по его или ее воле, возможно, мне было бы легче примириться с ребенком. Но наша семейная жизнь с Коннором нисколько не походила на нормальную, мы расстались потому, что Коннор вполне сознательно и преднамеренно отказался удержать меня возле себя, и ребенок — его ребенок — представлял собою одно из тех случайных явлений, которого он, вероятно, вовсе не предвидел.
Невольно я взглянула на лежащее сверху письмо Коннора. Оно дразнило и манило, и мне захотелось — правда, без всякой реальной надежды, что мое желание осуществится, — чтобы оно сильно отличалось от прежних писем. Подняв глаза, я встретилась с пристальным взглядом Генри, в котором отражались и гнев, и боль. Он улыбнулся, стараясь скрыть свою озабоченность, и, вставая, прервал Дженис на полуслове:
— Думаю, мы уже порядком тут надоели, пошли, Дженис.
Я не пыталась их удержать, а возражения Дженис, заявившей, что она еще не рассказала и половины запасенных ею новостей, не возымели действия. Генри не обратил внимания на ее протесты, а я заверила ее довольно равнодушно, что меня вполне устраивает и половина. Не успела закрыться за ними дверь, как санитар внес мое вечернее какао и сообщил, что электроснабжение восстановлено. В подтверждение он включил настольную лампочку и унес масляную лампу. В унылом настроении я при непрерывно мерцающем свете выпила какао и взяла конверт с письмом Коннора, принуждая себя наконец прочитать его. В верхней строчке стояло только мое имя, без всяких префиксов или ласковых эпитетов. Затем в трех или четырех абзацах он перечислял различные празднества и вечеринки, на которых он присутствовал, людей, с которыми встречался, а также красочно описывал разные удовольствия, выпавшие на его долю. К горлу снова подкатил большой твердый комок. Перевернув листок, я прочитала следующие строчки:
Да, подумала я безрадостно, мне хорошо известно, что он имеет в виду. Хотелось бы только знать, что сказал бы исполненный самых благих намерений Хью Ли, если бы прочитал это письмо, меня так и подмывало нажать на кнопку моего звонка, пригласить его и показать ему послание Коннора. Любовь, напомнила я себе, должна быть взаимной, только тогда она что-то значит. Свет, вспыхнув в последний раз, погас. Вполголоса выругавшись, я сунула письмо Коннора под подушку. Я его не дочитала, но концовка, вероятно, ничем не отличалась от остального текста, кроме того, в подобном состоянии духа я не чувствовала большой охоты к дальнейшему чтению. Другие письма могли вполне подождать. К ним у меня тоже не лежало сердце.
В дверь тихо постучали, потом она приоткрылась, и показалось тусклое белое пятно человеческого лица.
— Вики, — услышала я голос Генри, — я вернулся. Не мог оставить вас один на один с тем письмом.
Он ощупью добрался до кровати, и я почувствовала, как его рука шарила по одеялу, ища мою руку.
— А где Дженис? — спросила я придушенным шепотом.
Наконец он отыскал мою руку и сжал ее.
— Дженис? — переспросил он таким тоном, будто слышит это имя впервые. — О, я отправил ее обратно в лагерь. Мы приехали сюда на джипе, и она на нем уехала.
— А как же вы доберетесь до лагеря? — спросила я. До лагеря от Рангуна было целых пятнадцать миль.
