чине капрала — послушно произнесла: «Да, сэр», — но выглядела довольно испуганной. Когда доктор ушел, она, с беспокойством хмурясь, захлопотала вокруг меня. Вскоре укол подействовал, и я уснула.
Проснулась я внезапно, разбуженная странной, мучительной болью. Она накатывала волнами, то обрушиваясь на меня, то снова отпуская, в течение нескольких минут я совсем не ощущала боли и даже могла сидеть. Но боль неизменно возвращалась. Я протянула руку, стараясь нащупать кнопку звонка, и нажала из последних сил. Через несколько секунд дверь в палату распахнулась, я увидела в светлом квадрате голову сиделки.
— У вас горит свет, — проговорила она, приближаясь. — Вам что-нибудь нужно?
Я только смотрела на нее, не в силах произнести ни слова. Но вот боль прошла, и я смогла объяснить, в чем дело.
— Я позову медсестру, — пообещала она и удалилась, торопливо шаркая резиновыми подошвами по навощенному полу коридора. Казалось, она отсутствовала целую вечность. Когда же вошел дежурный врач в сопровождении медицинской сестры, у меня уже началась ужасная лихорадка.
Взглянув на меня, они не стали терять времени.
— Сестра, пожалуйста, одеяла, — приказал доктор, — и побольше грелок с горячей водой: бедную девушку сильно знобит. Сделаем укол, хотя не думаю, чтобы от него была большая польза.
Мои зубы безостановочно выбивали дробь. Сиделка принесла еще одеял, а сестра плотно завернула меня в них. Мне было настолько холодно, что даже полдюжины грелок оказались не в состоянии согреть мои окоченевшие руки и ноги. Доктор сделал второй укол, который, по-видимому, так же мало помог, как и первый. Взяв меня за руку, он сказал:
— У вас все хорошо. Не волнуйтесь.
— Что... с-со... мной? — с трудом выговорила я, вглядываясь ему в лицо. — Опять... м-малярия? Мне так х-холодно, я...
Доктор успокаивающе похлопал меня по руке.
— Это не малярия. Боюсь, что вы можете потерять ребенка, но мы попытаемся его спасти. Сделаем все, что в наших силах.
Доктор действительно старался, но когда я услышала, как он попросил предупредить хирурга, то поняла, что борьба закончилась. После этого я потеряла всякое представление о времени, поскольку боль стала невыносимой. И не успела я сообразить, что означает появившаяся рядом с моей кроватью тележка, как уже была на пути в операционную. К тому моменту боль немного утихла, и мне уже было совершенно безразлично, что со мной произойдет.
Много, много времени спустя меня разбудил голос, приказавший.
— Выпейте вот это.
Я послушно выпила и спросила, что с ребенком. Тот же голос с сожалением ответил, что ребенок мертв, и торопливо добавил:
— Не огорчайтесь слишком, голубушка. Хирург сказал, что нет причин не родить другого ребенка, когда окрепнете.
— Хирург... так и сказал?
— Да, милая. А теперь спите. У вас все в порядке, утром вы почувствуете себя значительно лучше.
По голосу я узнала медсестру и попыталась улыбнуться. Она прохладной ладонью коснулась моей щеки.
— Постарайтесь уснуть, — посоветовала она.
Я закрыла глаза, веки казались свинцовыми, тело налилось безмерной усталостью. Несмотря на это, я все не засыпала. Ребенка нет, Коннора тоже нет, сверлило у меня в мозгу, и я осталась одна — совсем одна-одинешенька. Жизнь не могла преподнести мне более горьких минут, я достигла предела, больше я не в состоянии выдержать хотя бы одно еще несчастье.
Я громко позвала Коннора, всматриваясь в темноту. Никто, конечно, не отозвался, но я и не ожидала ответа.
Вошедшая сестра начала меня успокаивать и вновь посоветовала поскорее уснуть.
— Сестра, — сказала я, — даже если он теперь придет, я не желаю его видеть, не желаю никого видеть.
— Не волнуйтесь, — заявила решительно она, — у вас не будет посетителей, которых вы не хотите видеть, миссис Дейли.
Впервые меня назвали «миссис Дейли». Странно, что это обращение не вызвало никаких болезненных эмоций, странно, что я не могла уже плакать. Глаза были сухими. Я закрыла их и уснула. Во сне я видела себя снова на корабле, чувствовала легкое покачивание и слышала характерное поскрипывание, а голос сестры Даньелс цитировал наизусть строки из стихотворения Одена, и я повторяла за ней:
— «... Жизнь — тот удел, что можешь ты не принимать, пока не сдашься смерти».
Я громко и отчетливо дала свое согласие и услышала, как Коннор отчаянно крикнул: «Нет!» После этого все исчезло.
Глава тринадцатая
Процесс моего выздоровления протекал нормально и, с точки зрения докторов, без всяких видимых осложнений.
За две недели, которые я провела в госпитале в Рандуике, меня навещали только Дженис, ее отец и Генри О'Малли. На первых порах ко мне вообще никого не пускали, потом я наотрез отказалась видеть кого бы то ни было, кроме этих троих. Женщина, назвавшаяся Джульеттой Лайл, трижды пыталась встретиться со мной, но под разными предлогами я уклонялась от встречи. В третий раз она оставила записку, в которой просила непременно связаться с ней после выхода из госпиталя. Причем в качестве обратного адреса указала квартиру Коннора на Кингс-кросс. Я восприняла этот факт со смешанными чувствами.
С какой стати, размышляла я, она так настойчиво добивается встречи со мной, если отношения между ней и Коннором столь близкие, как я себе вообразила? Почему она предложила увидеться с ней на его квартире, если у меня появится подобное желание? Я вовсе не считала, что понимаю мотивы ее поступков, и на какое-то время мне удалось выбросить из головы всякие мысли об этом. Я приобрела вредную привычку — из боязни последствий закрывать глаза на возникающие проблемы. И больше не думала о Джульетте Лайл, потому что боялась до чего-то додуматься, и даже старалась по той же причине не думать о Конноре, хотя это удавалось мне намного труднее.
Дженис — ив меньшей степени Генри — отвлекала меня от горьких, проникнутых жалостью к себе самой раздумий. Они обручились сразу же после того, как Генри признали вполне здоровым, их счастье и радость во многом помогли мне восстановить веру в человека. Оба были со мной очень ласковы, и я часто виделась с ними.
Генри покинул госпиталь раньше меня на два дня; он планировал провести две недели с отцом Дженис, который уже находился в Блу-Маунтинс. Они пригласили и меня, но по какой-то неизвестной мне самой причине я отказалась, неопределенно пообещав, что если я передумаю, то поставлю их в известность.
В день выписки Дженис приехала за своим женихом в роскошном «Додже», и я смотрела им вслед с застрявшим комком в горле. Они уходили из моей жизни, но я не жалела об этом. Ведь они были счастливы, прекрасно подходили друг другу, а я ничего не могла дать ни одному из них. Очевидно, вполне справедливо, что они оставили меня одну и вдвоем пошли дальше по жизненному пути.
По странному совпадению я в этот же день получила письмо от Рейн, переправленное воздушной почтой из Рангуна. Мне принесли его спустя десять минут после отъезда Генри и Дженис, читая его, я поняла, что колесо фортуны сделало полный оборот.
Рейн вновь нашла Алана. Письмо было коротким и не содержало сколько-нибудь определенных сведений, но, читая между строчек, я поняла, что Рейн также приближалась к личному счастью. Возможно, для его осуществления потребуется некоторое время — так, по крайней мере, считала сама Рейн, — но вероятность счастья была реальной. Алан вновь взялся за изучение юридических наук, а Рейн поступила на работу в адвокатскую контору, они регулярно встречаются. Но самым знаменательным, пожалуй, было то обстоятельство, что Алан попросил Рейн «передать мне привет», сам же не написал ни строчки. Я была этому рада. Алан больше не обременял мою совесть, и воскрешать прошлое не имело смысла.
Таким образом, остался один Коннор. Я была связана с ним законными узами, прочность которых напрямую зависела от того, признает ли он их или нет. Но, ослабленная физически и духовно, я не решалась
